Виновники и жертвы войны

Вторая мировая война для немцев выступает как центральная проблема национального исторического самосознания. ФРГ и ГДР в качестве государственных образований возникли после войны. Двенадцать лет национал-социалистического господства как бы разорвали историю Германии, помешав складыванию ее непрерывной исторической картины. Не случайно в широкой лексике события 1945 г. получили название «час ноль», равно как выражение «после войны» стало обозначать события 1950-х гг.

Война для немцев стала своего рода прорывом в новую эпоху, однако анализ ее событий германским обществом долгое время был ограничен. В Германии период Второй мировой войны воспринимают как давно минувшую историческую эпоху, которая уже не принадлежит современности. Наглядный пример являет концепция учрежденного в Бонне «Дома истории». Задуманный в начале 1980-х гг. по инициативе канцлера Гельмута Коля, этот музей, официально открытый в 1994 г. и финансируемый за счет федерального правительства, начинает экспозицию истории ФРГ с периода после освобождения от национал-социализма.

В Германии невозможно вести речь о войне, не касаясь в то же время проблемы национал-социализма. И в этом заключается сложность и взрывоопасность самого предмета обсуждения. В особенности в 50–60-х гг., когда бывшие высокопоставленные деятели нацистского времени все еще активно участвовали в общественной жизни, историческая наука, основывающаяся на критическом анализе источников, медленно и с трудом прокладывала себе путь. Тем не менее, в историографии и в общественном мнении утвердилось единство взглядов по двум пунктам: во-первых, со стороны германского рейха война преднамеренно задумывалась и велась как захватническая война на уничтожение по расовому признаку; во-вторых, инициаторами ее были не только Гитлер и нацистское руководство, – заметную роль в развязывании войны сыграли также верхи вермахта и представители частного бизнеса.

Несмотря на достижения позднейших исторических исследований, война для немцев чересчур легко свелась к амбивалентному восприятию. Проще говоря, война воспринимается исходя из посылки о ее виновниках или жертвах. В германском общественном мнении существует тенденция к затушевыванию этого противопоставления и смягчению тем самым вопроса о вине немцев за эту войну, а также попытка свести историческую память к понятию «жертвы войны». Однако в немецком языке слово «жертва» неоднозначно. Оно может означать жертву чего или кого-либо – жертву внешних обстоятельств, насилия, пассивно переживавшую выпавшую участь. Другое его значение – добровольно отказаться, отречься во имя кого или чего-либо, что подразумевает активное стремление к поставленной цели, доходящее до самопожертвования.

Только принимая во внимание это семантическое различие, можно оценить предпринимаемые в Германии попытки исторически объединить всех погибших в войне, будь то узники концлагерей и погибшие на территории оккупированных областей, жертвы среди мирного немецкого населения, павшие на поле боя солдаты вермахта и, наконец, погибшие чины СС и гестапо. В этом подоплека споров вокруг факта посещения в 1985 г. канцлером Г. Колем и президентом США Р. Рейганом кладбища в г. Битбурге. Данная тенденция проявилась при открытии памятника всем павшим во Второй мировой войне. 14 ноября 1993 г., в день, когда в Германии традиционно воздается дань памяти усопшим, в Берлине, в здании Манфред Хеттлинг, доктор, исторический факультет Университета г. Билефельда. Перевод Ю.А. Петрова.

«Нойе Вахе», построенном в начале XIX в. по проекту архитектора Ф. Шинкеля, был открыт «Центральный мемориал Федеративной Республики Германия», в котором установлена пластическая композиция Кэте Кольвиц «Пьета». На постаменте выгравирована надпись: «Жертвам войны и насилия». Реакция на эту надпись была разной. Так, критические голоса прозвучали со стороны либеральной общественности: во-первых, для Германии, учитывая ее роль в войне, такая обобщающая формула не подходит; во-вторых, в подобной форме поминовения стирается разница между теми, кто пал как солдат на поле боя, и теми беспомощными жертвами войны, которые погибли в лагерях, гетто и под руинами разрушенных городов. Общий памятник разным жертвам войны был воспринят этой частью общественности как кощунство.

Завуалирование различий между деятелями и жертвами особым образом проявляется в Германии при воспроизведении событий минувшей войны. Многие из ее участников и просто современников в своих воспоминаниях обычно субъективно расценивают себя как «жертву» и не хотят признавать свою сопричастность к национал-социалистическому режиму. Такое восприятие имеет глубокие корни в психологической предрасположенности человека считать себя жертвой обстоятельств.

С особой отчетливостью такой подход в немецком историческом сознании проявляется при осмыслении событий Сталинградской битвы. Германская армия, развязавшая варварскую, захватническую войну против Советского Союза, изображается зачастую как «жертва» русской зимы и окружения Красной Армией. Это прослеживается как в донесениях гестапо о настроениях среди германского мирного населения, так и в письмах родственников германских солдат на фронт. Сталинград стал для немцев символом ужасов войны против Советского Союза. Он вытеснил из исторического сознания все те злодеяния, которые германские солдаты совершили в отношении мирного населения СССР. Слово «Сталинград» для немцев не вмещало этих жутких страниц войны, олицетворяя лишь суровую русскую зиму, материальные лишения германских солдат, бессмысленность продолжения военных действий и своего стремления выстоять во имя победы. В Сталинграде якобы велась почти «чистая» война, и немецкий солдат представал жертвой Гитлера и Красной Армии.

В работах последних лет произошло некоторое смещение акцентов. Если прежде оживленно дебатировались вопросы, почему Гитлер остановился на Сталинграде, а Паулюс не действовал в строгом соответствии с приказами, то ныне на основе ментально-исторического метода ставятся на обсуждение проблемы иные – по какой причине фронт держался столь долго и почему германские войска не капитулировали ранее?

Историческая наука, особенно последних десятилетий, создала фундированный образ Сталинграда. Тем не менее, различение виновников и жертв в скрытом виде проводится и в исследовательской литературе. В данной статье автор ставит задачу показать, что такое историческое событие, как Сталинград, только тогда может быть в достаточной мере осознано и интерпретировано, когда историку удастся учесть оба вышеназванных подхода. Безусловно, необходимо строго различать их при анализе, в противном случае исследователю угрожает опасность апологетического изображения событий. Поэтому далее в статье дается краткий обзор германской историографии Сталинградской битвы и показывается современное состояние изучения этой проблемы. Автор также попытался охарактеризовать достоинства и слабые места эмпирико-исторического подхода, продуктивно используемого в исторических исследованиях, в том числе и по военной истории.

О Сталинграде в Германии существует обширная литература. В первые послевоенные годы доминировали воспоминания участников сражения. Авторы мемуаров стремились, с одной стороны, продемонстрировать, как тяжело пришлось солдатам во время боев за Сталинград и затем в окружении. С другой же стороны, речь шла прежде всего об ответственности за происшедшее. Литература такого рода преобладала на книжном рынке вплоть до конца 1950-х гг. Военные чины не раз пытались при этом преуменьшить свое собственное участие в стратегическом планировании и принятии решений, взвалив на Гитлера всю ответственность за приказ о наступлении на Сталинград, за безнадежные бои в окруженном городе и запоздалую капитуляцию. Характерно в этом смысле название воспоминаний Манштейна – «Утерянные победы», которое должно наводить на мысль, что, не будь ошибок со стороны Гитлера, ход и исход войны мог быть иным.

Вторым комплексом проблем, дебатировавшимся в литературе тех лет, был вопрос о степени свободы военного руководства в принятии решений. Насколько Паулюс, представитель генералитета и верховный главнокомандующий в Сталинграде, был связан своей присягой и приказами Гитлера, в какой мере имел он должностное и моральное право отрешиться от них и действовать самостоятельно? Вопросы эти приобретали особую остроту, ибо речь шла не только о Сталинграде, но и о позиции германского армейского командования по отношению к национал-социалистическому руководству в целом. Как программное заявление звучит заглавие записок Паулюса, опубликованных после смерти маршала, – «Я нахожусь здесь по приказу», которое для немцев перекликается с известным выражением Лютера: «Здесь я стою и не могу иначе».

Эта «апология генералов» дала толчок историческим исследованиям. Оперативно-тактические аспекты Сталинградской битвы были весьма обстоятельно освещены Манфредом Керигом. Не менее важным является и рассмотрение в широком плане проблемы руководства войной и военной стратегии. В дискуссиях о Сталинграде вновь и вновь звучит аргумент, что «жертва» 6-й армии – сознательное удерживание безнадежной в военном отношении позиции – была необходима, чтобы предотвратить еще большие потери на других участках фронта. Иначе говоря, упорное сопротивление в Сталинграде якобы спасло германские соединения на Кавказе.

На это можно возразить двояким образом. Во-первых, война для немцев в стратегическом плане была проиграна уже зимой 1941 г., поскольку из-за огромного превосходства Советского Союза в материальных ресурсах германский рейх не мог выдержать длительного военного противоборства с ним. Во-вторых, план Гитлера, рассчитанный на одновременное наступление на Кавказе и в районе Сталинграда, изначально был обречен на провал. Летом 1942 г. при стратегическом планировании приоритет был отдан экономическим соображениям. Захват богатого сырьем, прежде всего нефтью, Кавказского региона должен был укрепить материальное положение рейха в грозившей затянуться войне. Первоочередной целью поэтому являлось завоевание Кавказа вплоть до Каспийского моря и затем Поволжья до Сталинграда. Когда же летнее продвижение на Кавказе замедлилось, Гитлером было принято решение одновременно наступать по обоим основным направлениям, хотя человеческие и материальные ресурсы вермахта к тому времени значительно сократились.

В сложившейся в 1942 г. ситуации еще раз подтвердилось, что Гитлер был не в состоянии адекватно оценивать реальность. На возражения против его плана он отвечал: «Есть проблемы, которые безусловно должны быть решены. Там, где у власти настоящие вожди, они решаются и всегда будут решаться». Но уже тогда выявилось, что уровень обеспеченности воинских соединений личным составом и вооружением, как правило, был далек от нормативного. Германское наступление прежде всего тормозилось из-за нехватки подвижных моторизованных соединений. Сдерживанию сил вермахта на фронте способствовала и гибкая эффективная оборонительная тактика Красной Армии, оказывавшей ожесточенное сопротивление. Кроме того, к концу сентября 1942 г. стало очевидно, что войска в этом регионе не могут быть обеспечены к зиме всем необходимым. Положение 6-й армии, таким образом, было незавидным еще до того, как в конце ноября она была окружена советскими войсками. Мотивы поведения Гитлера, с маниакальным упорством цеплявшегося за бесперспективную позицию, следует, вероятно, искать в области психологии. Он панически боялся отступления, и аргументы военных лишь отчасти влияли на решения фюрера. Вследствие всех этих взаимосвязанных факторов «6-я армия еще за несколько недель до ее окружения была армией на безнадежной позиции».

Результаты новейших исследований Сталинградской битвы представлены в двух сборниках. В них, в частности, на основе сотрудничества с российскими авторами предпринимается попытка обосновать позицию советско-российской историографии. Однако в других статьях традиционная советская точка зрения не прослеживается. Жаль поэтому, что статьи историков двух стран просто собраны под одной обложкой и отсутствует полемика между исследователями, чьи позиции подчас значительно разнятся.

Сборник, подготовленный к печати Юргеном Фёрстером посвящен проблемам военной истории в узком смысле слова и вопросам внешней политики. В двенадцати статьях рассматривается воздействие Сталинградской битвы на нейтральные и воюющие в тот период государства. Эта «договорная» сторона войны неплохо документирована. Другой сборник, изданный Вольфрамом Ветте и Гердом Юбершером, раскрывает главным образом два спорных вопроса. В томе содержатся статьи, в которых исследуются как историческая память немцев о битве на Волге и «сталинградский миф», так и проблема «военного опыта», раскрываемая на материале писем немецких солдат с фронта. В книге предпринята попытка наметить и обосновать новые историографические подходы. Труд этот, по словам издателей, является по сути своей декларацией «военной истории снизу».

Эта проблема была сформулирована Жаном Кру еще после Первой мировой войны. Изображение войны в стратегическом измерении, как она предстает в воспоминаниях генералов и офицеров, считает исследователь, мало соответствует той жестокой действительности, с которой солдатам приходилось сталкиваться в окопах. В Германии 1920–1930-х гг. по поводу отображения Первой мировой войны развернулась дискуссия, толчок которой дала кампания прославления «пережитого в годы войны», предпринятая рядом правых и профашистски настроенных авторов, таких, например, как Эрнст Юнгер. В последние годы изучение «военного опыта» идет в ином направлении в отличие от национал-консервативных построений периода Веймарской республики. Оно исходит из методов истории повседневности и менталитета для создания обновленной картины минувшей войны. До недавнего прошлого такая история войны в ФРГ была гораздо менее разработана, нежели во Франции и Англии. Лишь с 1980-х гг. в Германии усилился интерес к проблемам социальной и ментальной истории применительно к военно-исторической тематике.

В центре изучения истории войны «снизу» – три проблемы. Особо стоит проблема «маленького человека», т.е. тех безымянных рядовых людей, которые и составляли основную действующую массу на войне. Иными словами, изучаются не высказывания Жукова или Паулюса, а письма простого солдата. Война для каждого из ее участников означала полную смену прежних представлений. Субъектом истории выступают не военные соединения и группировки, а конкретные индивидуумы.

Вслед за тем подвергаются анализу события повседневной жизни солдата на войне. Боевые действия обычно составляют лишь часть военного быта, поэтому важно исследовать и быт в тылу, вне передовой, контакты с гражданским населением. В жизни солдата многое определяют армейские реалии с их дисциплинарным уставом, строго карающим за его нарушения. Данные аспекты не должны выпадать из поля зрения историка, ставящего вопрос, почему вермахт или его отдельные части продолжали сражаться в безнадежном положении. Чрезвычайные события на войне становятся понятны, когда учитывается и фронтовая повседневность.

Наконец, история «снизу» предполагает изучение отдельных примеров военного опыта, которые позволяют точнее отобразить военную действительность. Речь в данном случае идет о том, чтобы разграничить переживание, опыт и воспоминание. Связанные с войной конкретные события и переживания формируют первичный опыт ее участников. Впоследствии опыт этот перерабатывается их сознанием на основе уже сложившейся системы личностных координат. И, наконец, совершенно особым типом передачи военных впечатлений являются мемуары, содержание которых отнюдь не исчерпывается воспроизведением пережитого.

Главные усилия исследователей Сталинградской битвы направлены именно на изучение вышеназванных аспектов истории «снизу». Собственно целью ученых является разработка ментальной истории войны. В этой связи развернулась интенсивная работа по привлечению солдатских писем с фронта в качестве исторического источника. Это открывает новые исследовательские перспективы, о которых подробнее будет сказано далее.

Работы в русле «военной истории снизу» можно охарактеризовать как исследования, ставящие во главу угла тему страдания. Война в такого рода литературе предстает не как столкновение государств, народов или военных организаций, а как индивидуальный опыт. Соответственно меняется и историческая база. Гораздо чаще исследователи стали обращаться к солдатским письмам и посланиям их родственников на фронт. Данный вид исторических свидетельств в Германии в последние годы был сначала использован для изучения Первой мировой войны, а затем и войны 1939–1945 гг.

Что касается Сталинграда, то до сих пор имелась лишь одна небольшая книжка с 39 письмами немецких солдат. Вышла она в свет в 1950 г. под названием «Последние письма из Сталинграда» и впоследствии выдержала несколько изданий, была переведена на другие языки, в том числе и на русский. А между тем в этом сборнике помещены фальсифицированные письма. Их поначалу остававшийся неизвестным автор, личность которого все же была установлена, – военный корреспондент Хайнц Шретер, находившийся в Сталинграде до середины января 1943 г. Весной того же года он получил задание министра пропаганды Геббельса подготовить работу, прославляющую доблесть германских войск в Сталинграде. Книга эта основывалась на собранных в Министерстве пропаганды материалах о битве на Волге. В нацистский период она не была опубликована, так как показалась Геббельсу недостаточно героической. Будучи изданной, она стала настоящим бестселлером. При этом не ясно, была ли и если да, то как переработана рукопись Шрётера, легшая в основу этого издания.

Между тем в последние годы появился целый ряд публикаций подлинных писем немецких солдат, в том числе и сохранившихся в российских архивах. Материалы из Музея-панорамы в Волгограде были представлены на германско-российской выставке и включены в опубликованный каталог. Но наибольшее внимание немецкой общественности привлекла коллекция из Особого архива в Москве, включавшая более 200 писем. Подготовленные к печати с одобрения Михаила Горбачева, они вышли в свет осенью 1991 г. В издании опубликовано и около 80 писем немецких солдат из Сталинграда.

Сложность работы с такими интересными документами, как фронтовые письма, заключается в том, что они представляют собой массовый источник, в котором весьма трудно выявить фактические подробности. Доля идеологических высказываний в них, оценок боевых действий или описаний реалий армейского быта совсем невелика. Чаще всего речь идет о повседневных проблемах родственников на родине. Жизнь на фронте рисуется в успокоительных тонах, чтобы не слишком тревожить родных. Корреспондент должен был также считаться с военной цензурой. Тем не менее, письма представляют немалую ценность как источник по истории войны. В некотором смысле их можно рассматривать в качестве свидетельств о реальном положении немецких солдат в сталинградском котле, хотя очень многое в них остается и недосказанным.

Кроме того, этот источник является «фиктивным свидетельством», имеющим целью создать у родных в Германии картину нормальной, приемлемой жизни на фронте. И для самих солдат послания на родину, вероятно, имели огромное психологическое значение. Создавая в письмах образ относительно сносной фронтовой жизни, автор сам начинал верить в него, и такие иллюзии помогали перенести суровую реальность, формировали свой, следуя термину Михаила Бахтина, «мир наизнанку». Задачей историка является вычленение и разграничение действительности и вымысла, причем важно не сводить содержание писем к какому-либо одному полюсу.

Убедительным свидетельством значительно возросшего общественного интереса к письмам и автобиографическим свидетельствам стал фундаментальный четырехтомный труд Вальтера Кемповски. Автор, на протяжении десятилетий собиравший письма, воспоминания и фотографии военных лет, составил огромную, в 25 тыс. страниц хронику двух сталинградских месяцев – между 1 января и 28 февраля 1943 г. Каждому дню посвящено около 70 документов. В книге представлены такие фигуры, как Гитлер, Геббельс, Черчилль, Сталин, но главная ценность хроники прежде всего в показе множества неизвестных событий в Сталинграде, Германии, других странах. Германская общественность с большим интересом восприняла выход в свет этой книги, у историков же она вызывает двойственную реакцию. Рецензенты отмечали, что хроника отразила многообразие и неоднородность, разноплановость воззрений в тот период, но вместе с тем зафиксировала обыденность поведения людей во время войны и отсутствие героического пафоса у большинства ее немецких участников, с чем безусловно следует согласиться. Разумеется, это не было открытием. Еще десять лет назад Мартин Брошат в своей получившей широкий отклик статье писал об «оправдании историзации национал-социализма», о необходимости изучить механизм его воздействия на массы. Он подчеркивал, что «популистскую привлекательность национал-социализма, способствовавшую формированию его массового социального базиса, следует оценить гораздо выше, нежели идеологическую его доктринальность». Восприятие национал-социализма немецким народом лишь в малой степени основывалось на солидарности с мировоззрением Гитлера и К°. Оно, скорее, покоилось на нередко противоречивых потребностях различных социальных слоев, рассчитывавших на поддержку и защиту их интересов нацистами. Брошат полагает необходимым сопоставить и в то же время строго различать такие факторы, как «стремление к успеху и преступная энергия». Наблюдения ученого ценны и для изучения войны.

По поводу солдатских писем следует добавить, что авторы некоторых работ подчас пытаются воссоздать представления периода войны с помощью интервью. Исследования школы «устной истории» однозначно установили, что военные годы оказались важнейшей жизненной вехой для большинства солдат и многих гражданских лиц. Воспоминания о том времени являются главным объектом воспоминаний и содержанием исторической памяти каждой отдельной личности. В отличие от других стран в Германии после 1945 г. не было открытой дискуссии о войне. Многие из служивших в вермахте чувствовали себя ненужными со своими военными воспоминаниями, хотя они были не в силах преодолеть драматическую память о войне. Несостоявшаяся общественная полемика затрудняла к тому же политическое истолкование событий войны. Многие из бывших солдат не задумывались поэтому о ценности своих мемуаров. Именно потому столь значительный резонанс вызвали публикации солдатских писем и вышедшие в эфир телепередачи о Сталинграде. В особенности после 1989 г. стало проще говорить о том, что значили военные тяготы в формировании военного опыта немецких солдат, и с какой жестокостью немцы обращались с советским населением и военнопленными, не впадая во взаимообличительную конфронтацию «холодной войны».

Сталинград же с самого момента битвы был и оставался для немцев символом ужасов похода на Россию. Образ этот поддерживался и теми немногочисленными солдатами вермахта, которые в 1950-х гг. вернулись в Германию из советского плена. Количество их не превышало 6 тыс. человек. Тема Сталинграда внедрялась в общественное сознание и благодаря множеству беллетристических произведений и кинофильмов, которые, впрочем, опирались на узкий круг источников. Фильмы, в особенности вышедшие после 1989 г., не блистали историческим владением предметом или новым художественным решением, в коммерческих целях используя тему «ужасов войны» и Сталинградскую эпопею прежде всего.

Невысок уровень и распространенной в Германии популярной книги, которая в солдатской якобы манере передает Сталинградскую драму как приключенческую историю. Написанная бывшим военным журналистом, она рассчитана, прежде всего, на читателей из числа прошедших войну и представителей национально-консервативного лагеря.

Из важных проблем, связанных с битвой на Волге и нуждающихся в дополнительном исследовании, стоит выделить две. Во-первых, «миф Сталинграда», до сих пор нет специальной работы на этот сюжет. Начатая нацистской пропагандой кампания прославления героев 6-й армии, уподобляемых Нибелунгам и спартанцам в бою у Фермопил, закончилась уже весной 1943 г. При этом не допускалась утечка реальной информации о переживших катастрофу. Лишь Геббельс попытался использовать сталинградскую драму для пропаганды «тотальной войны», но не смог осуществить этого намерения из-за противодействия нацистского руководства. Но с самого начала тема Сталинграда получила весьма широкий отклик в общественном сознании. Битва на Волге более, нежели крах наступления на Москву зимой 1941/42 г., воспринималась как первое крупное поражение в войне. Во-вторых, германскими историками мало что сделано для изучения «советского аспекта» Сталинграда. В связи с разработкой диссертационных тем в недавнее время появилось несколько статей о советском героическом культе на примере сражения на Волге. В них убедительно показано, как в советское общественное сознание внедрялся образ военного героя. По сравнению с Германией в Советском Союзе память о Сталинграде и Отечественной войне глубже запала в сознание людей. В СССР память о войне стала как бы неотъемлемой частью современной жизни, выработанные в военный период качества и добродетели переносились в мирную действительность, еще более укрепилась идеологическая установка, действовавшая с довоенных времен, о создании общества, в котором повсюду действуют герои. В Германии же война осознавалась как давно минувшее прошлое, акцент делался на том, насколько разителен контраст между национал-социалистической Германией и федеративной республикой. Связь с прошедшим прослеживалась на уровне биографий отдельных персоналий, но не в общественном самосознании.

Военная история лишь постепенно нащупывает новую почву исследования, приоткрывая требующие освещения проблемы. Отчасти процесс этот развивается под знаком усиленной разработки «военной истории снизу». Под влиянием данного направления появилось много работ. Следует тем не менее указать на некоторые «узкие места», проявляющиеся в изучении войны представителями этой школы. Нижеследующие рассуждения не стоит воспринимать как принципиальные возражения против «военной истории снизу», скорее они представляют попытку некоторого уточнения с учетом потребности в комбинированном подходе.

Обратимся для начала к понятийному аппарату. Формула «маленький человек» броска и даже чересчур плакатна. Она оперирует дихотомией «верхние – нижние», внушая, что «тут, внизу», не могли ничего поделать с решениями, выносимыми «там, наверху». «Я нахожусь здесь по приказу» – квинтэссенция такого подхода, выраженная генерал-фельдмаршалом Паулюсом, возлагавшим всю ответственность на Гитлера. Повиновение приказу использовалось в качестве одного из главных аргументов защиты на процессах о военных преступлениях после 1945 г., с помощью этой стандартной формулы уклонялись от ответа на вопрос о мере ответственности отдельного лица.

Аналогичная проблема заключена в контроверзе о характере национал-социалистического режима: насколько велико было влияние Гитлера, сколь важна его персона для изучения национал-социализма? Одни историки утверждают, что. Гитлер является центральной фигурой для изучения национал-социалистического движения, другие же придают особое значение структурам нацистского господства, функциональной взаимосвязи внутри поликратической системы власти. Исследователю следует постараться избежать ситуации, когда такая преувеличенная конфронтация, доведенная до логического завершения в работе Кру о Первой мировой войне, могла бы получить развитие применительно к периоду Второй мировой.

Здесь мы вступаем, как выразился один израильский историк, «на опасную почву повседневной истории». Представляется необходимым серьезно проанализировать категории «опыта» действовавших исторических персоналий и их «самовосприятия». Не обойтись в данном случае без изучения социальных организаций и их составляющих. С помощью каких понятий можно передать внутреннее состояние участников сражения? При чтении солдатских писем из Сталинграда бросается в глаза обыденность описываемой жизни. Преобладают сюжеты об ожидании почты, вопросы к домашним, надежды на отпуск, сетования на погоду и т.п. малозначащие, на первый взгляд, темы. Но внимательнее вчитавшись в текст и расшифровав содержащиеся в письмах намеки, сопоставив их с другими посланиями, исследователь ясно понимает, что зачастую изображаемая в них картина является вымышленной, мнимой реальностью. Картина эта явно иллюзорна и потому лишь поверхностно отражает те чрезвычайные условия, в которых пребывали немецкие солдаты в Сталинграде.

Истинное лицо войны проступает во встречающихся в письмах жалобах на нужду и лишения, сетования по поводу переносимых страданий, выражениях отчаяния. Участники войны предстают здесь в роли жертв, тогда как их роль как виновников войны оказывается затушеванной. Письма с фронта и подобные биографические материалы можно интерпретировать как свидетельство того, насколько интенсивно участники боев стремились избавиться от комплекса военных преступников, причем как в годы войны, так и после ее окончания. Данный феномен в этих свидетельствах не улавливается, так как не содержит анализа внутренних переживаний солдат, и в этом заключается ограниченность однолинейного подхода «истории снизу».

На наш взгляд, это преодолимо двумя способами. Во-первых, существует метод контрастного совмещения противоположностей, заключающийся в том, чтобы сопоставить различные биографические свидетельства и тем самым реконструировать многообразную жизненную действительность со всеми привносимыми отдельным человеком ограничениями и отторжениями реальности. Тем самым можно уточнить восприятие событий отдельным индивидуумом, равно как и установить, что речь идет о частичном, не всеобъемлющем толковании, свойственном внутреннему миру каждой личности.

Во-вторых, применительно к войне между Германией и Советским Союзом можно выделить пять основных групп людей, затронутых войной непосредственно. В зависимости от принадлежности личности к определенной социальной группе, которой присуще собственное понимание реальности, совершенно по-разному предстает взаимосвязь событий и пережитого опыта. Речь идет осолдатах вермахта, войск СС и гитлеровской коалиции, о солдатах Красной Армии, о гражданском населении Германии, о населении оккупированных и занятых немецкой армией областей и, наконец, о тех группах и отдельных персоналиях, которых нацистский режим пытался систематически уничтожать.

Жизненные переживания перечисленных категорий покоятся на столь разных основаниях, что сведение их в сколько-нибудь единую обобщающую картину осуществимо лишь отчасти. К тому же такое соединение возможно лишь с изрядной долей цинизма. Во многих письмах упоминается о пакетах, посланных родным в Германию. Содержимое посылок состояло как из армейских запасов, так и большей частью из военных «трофеев», реквизированных у советского населения оккупированных областей. Адресаты на Западе охотно принимали эти богатые дары, нередко прямо призывая солдат «достать что-нибудь хорошее». В противоположность тому зимой 1944/45 г. в Германии раздавалось немало возмущенных голосов по поводу «разбойничьих набегов» советских солдат. Подобные аберрации невозможно понять, рассматривая эти сюжеты по отдельности. Лишь когда война оценивается и исследуется во всем противоречии мнений участвовавших в ней, историк получает возможность адекватно отразить психологические представления прошлого, преломленные в личном опыте исторических персонажей.

Преодолеть ограниченность «истории снизу» можно попытаться и на основе интегрирующего метода. Блестящий пример в этом плане являют работы Кристофера Браунинга и Омара Бартова. Первый подверг анализу институт резервной полиции, участвовавшей в массовых расстрелах евреев в Польше. Историки задаются вопросом, почему особо не подверженные фашистской идеологии люди и к тому же не вынуждаемые экстремальной обстановкой фронта, тем не менее принимали участие в подобных акциях, не стараясь уклониться от этого задания. Автор исследовал биографические и социальные характеристики полицейских, выявляя все возможные мотивы. Ведущим фактором, полагает К. Браунинг, было влияние группового конформизма. Важнее моральных норм для участников расстрела было соображение о необходимости держать себя так, как требовало сложившееся групповое мнение. В явном меньшинстве оказывались те, кто уклонялся от навязываемого стереотипа. Центральным аргументом К. Браунинга стал тезис о том, что «конформизм играл более значимую роль, чем внешнее принуждение». В противовес часто звучавшему из уст бывших полицейских мотиву насильственного принуждения к участию в карательных акциях становится очевидным, сколь заметное влияние имела потребность в групповом консенсусе, склонность к конформизму. «Самопринуждение» поистине являлось одной из несущих опор нацистской системы.

О. Бартов строит систему доказательств, исходя из феномена, использованного К. Браунингом в качестве поясняющего примера: малое военное подразделение как первичная социальная группа, способствующая личностной идентификации. Автор пытается ответить на вопрос, какими средствами поддерживалась боеспособность вермахта после того, как невозможность выиграть войну стала очевидна. Стратегия молниеносной войны потерпела крах самое позднее зимой 1941/42 г. Вследствие структурного экономического дисбаланса снабжение армии с этого момента непрерывно ухудшалось. Почему же вермахт продолжал оказывать сопротивление в условиях, при которых сдавались войска сателлитов рейха? О. Бартов подчеркивает, что идентификация социальных групп, представленных малыми армейскими подразделениями, постепенно уступала место идеологической концепции боевого товарищества. Параллельно тому в германской армии самыми жестокими мерами поддерживалась непререкаемая военная дисциплина. О. Бартов полагает, что зверства в отношении военного противника и мирного населения оккупированных областей в известной мере были побочным проявлением системы суровой дисциплины. При этом, хотя не все солдаты являлись убежденными национал-социалистами, армия усваивала нацистскую установку на геноцид. Воспринят был и нацистский лозунг о войне на Востоке как оборонительной, ставящий проблему агрессора с ног на голову. Тем самым отставлялся в сторону вопрос о захватчиках и на первый план выходила проблема жертв войны. В письме одного немецкого солдата из Сталинграда она формулировалась следующим образом: «Так что солдат на фронте не все приносит в жертву». В письмах с Волги преимущественно звучали надежды на скорую победу Германии и мир. Доминантой же всех посланий была надежда на то, что удастся выжить.

Остается неясным, возможно ли в принципе «понять» индивидуальный опыт, личное переживание участника войны? Вопрос этот ставит Примо Леви, бывший шик Освенцима, применительно к заключенным концлагерей. Речь идет чаще его, полагает Леви, скорее, об «упрощении», нежели о «понимании». Чтобы постичь общую структуру мира, многообразие его следует свести к одной схеме. Мы склонны упрощать историю, разделяя ее по формуле «друг–враг», «добро–зло». Желание понять через упрощение вполне справедливо, но сама эта процедура не всегда оправдана. Попытку П. Леви провести на материале Освенцима разграничительную линию между жертвами и преступниками целесообразно, на наш взгляд, с необходимой предосторожностью перенести и на войну в целом.

Автор подчеркивает, что, хотя жертв нельзя равнять с их убийцами, невозможно тем не менее представить их в виде двух абстрактных противостоящих друг другу категорий. П. Леви описывает жестокость и агрессию в отношениях между самими узниками, отмечает привилегированное положение ряда заключенных, занимавших начальственные должности в лагере и становившихся частью системы – для того, чтобы выжить. Сочувствие и жестокость, стремление помочь и причинить боль – оба свойства могли соединяться в одном человеке. Историк подчеркивает, что такая «раздвоенность» человеческой натуры неистребима. Но следует все же учитывать: «То обстоятельство, что кто-то перенес страдание, не исключает его собственной вины».

Мало поэтому ограничиться констатацией, что в Сталинграде германские солдаты оказались в роли пострадавших. Не ставя вопрос об ответственности, исследователь подвергается опасности стать «лакировщиком» истории. Негативным примером в этом смысле оказалось послание бундесканцлера Коля к Президенту России по случаю 50-летия окончания Сталинградской битвы. В обращении Г. Коль ни разу не упомянул, кто тогда был нападавшей стороной и кто – жертвой агрессии. Равным образом не говорилось о победе и поражении. Формулами типа «жертвы войны», «павшие в Сталинграде» на одну доску были поставлены агрессор и обороняющаяся сторона. Война же приобретает характер рокового, фатального события, независимого от человеческой воли.

Из поля зрения исключается, с одной стороны, предыстория сталинградской драмы, т.е. германское наступление на город, его разрушение, жертвы среди мирного населения, бесчеловечное обращение с военнопленными. С другой стороны, возникает реальная опасность исключить из рассмотрения проблему индивидуальной ответственности за содеянное на войне. Невозможно более ограничиваться отдельными случаями, констатируя отмеченную П. Леви «раздвоенность» человеческой души. Историк должен стремиться к тому, чтобы применительно к отдельной личности речь шла не только о «силе обстоятельств» и пресловутом «исполнении приказа». Безусловно, следует и дальше выяснять поведение каждого отдельного персонажа войны, но не менее важно иметь в виду, что у каждого действующего лица исторической драмы была возможность самостоятельного выбора альтернативы. Вторичен для историка вопрос о степени вины данного конкретного лица, гораздо интереснее выявить и проанализировать спектр возможных альтернатив.

Сталинград олицетворяет, конечно, особый этап в формировании военного опыта немецких солдат. Опыт этот не может быть просто осужден с моральных позиций или противопоставлен другому. Но, сопоставляя различные факты военной действительности, мы сможем точнее выявить «белые пятна» истории, разломы и противоречия ушедшей эпохи. На этом пути исследователи будут в состоянии, не путаясь в исторических апориях, приблизиться к их разрешению. И Сталинград по этой причине следует весьма осмотрительно использовать в качестве привычного символа ужасов войны. В гораздо большей мере он является олицетворением трудно разрешимой проблемы исторического прошлого.

Литература

1. Walther Rudolf. Normalisierung als nationale Verlogenheit. Die neudeutsche Friedhofsordnung: ilber den erneuten Versuch, die Opfer rait den Tatern zu versohnen/ZFrankfurter Rundschau. 27.11.1993. ВKehrig Manfred. Stalingrad. Anatomie und Dokumentation einer Schlacht. Stuttgart, 1974.

2. Boch Rudolf. Der Krieg im Osten 1941–1945. Bilanz und Perspektiven der bundesdeutschen Forschung //Was ist Gesellschaftsgeschichte/Manfred Hettling u. a. Hg. Munchen, 1991. S. 253.

3. Deutschlands Rustling im Zweiten Weltkrieg. Hitlers Konferenzen mit Albert Speer 1942–1945/Hg. von Willi A. Boelcke. Frankfurt/M, 1969. S. 126.

4. Wegner Bernd. Vom Tebensraum zum Todesraum. Deutschlands Kriegsfuhrung zwischen Moskau und Stalingrad //Stalingrad/Hg. Forster. S. 35.

5. Stalingrad/Hg. Jurgen Forster; Stalingrad. Mythos und Wirklichkeit einer Schlacht/Hg.: Wolfram Wette, Gerd Ueberschar. Frankfurt/M, 1992.