Биография Даниила Ивановича Ювачев

Даниил Иванович Ювачев «Я родился в камыше. Как мышь. Моя мать меня родила и положила в воду. И я поплыл. Какая-то рыба с четырьмя усами на носу кружила около меня. Я заплакал. И рыба заплакала. Вдруг мы увидели ,что по воде плывет каша. Мы съели нашу кашу и начали смеяться. Нам было очень весело»

Так в рассказе 1937 г. Д.И.Ю рассказал о своем рождении

Отец – народоволец. Хотели убить наследников А2. 1884г. процесс 14-ти. Арест, расстрел, 15 лет каторги. 4 года в Шлиссельбургской крепости. Попытка сделать нового перевода Евангелия. Псевдоним Миролюбов. Сахалин, село Рыковское – заведующий метеостанци (1887). Составил морскую карту зап. Сахалина. Чехов. 10 гл. «Остров Сахалин» - «человек замечательно трудолюбивый и добрый», «Рассказ неизвестного человека» - образ революционера. Там же встречает Марию Антоновну Кржижевскую. В 1895 уеждают во Владивосток – первый случай особождения с Сахалина политического заключенного.

Детство(1905 — 1942)

Рос смышленым. Научился читать, когда еще не было 5 лет. Хорошее домашнее образование.

В 1921 -1922 выбирает псевдоним.

Влияние Шерлока Холмса, которому пытался подражать: гетры, короткие брюки-бриджи, английская трубка. еще на школьной скамье придумал себе псевдоним — Хармс, который варьировал с поразительной изобретательностью, иногда даже в подписи под одной рукописью: Хармс, Хормс, Чармс, Хаармс, Шардам, Хармс-Дандан и т.д. Дело в том, что Хармс полагал, что неизменное имя приносит несчастье, и брал новую фамилию как бы в попытках уйти от него.

Учился в Царском селе, в Детскосельской единой трудовой школе. Внешность: коричневый в крапинку костюм, брюки до колен, гольфы, желтые носки, ботинки на толстой подошве.

В школе начал сочинять. 12 июня 1924 года.

В медный таз ударю лопатой

Со стены две капли капнут,

Звонко звякнут

И иссякнут.

Тучи рыжих тараканов

Разбегутся со стаканов –

От пивных,

От путсых.

Ты посмотришь в тишину,

Улыбнешься на луну,

Углынешься на углу,

Покосишься на стену…

На щеке мелькнет румянец вышитый

Догорает свечка бледная…

Тараканы рыжие,

Песня – красно-медная.

Сразу – ориентация на авангард. Углынешься – футуризм. Уже тогда фонетический облик стихотворения был не менее важен, чем его смысловая составляющая. Записал Эмме Мельниковой, сестре друга Виктора. Ее уговаривал идти с соской.

1924 – зачислен в состав электротехникума. Выступает с чтением своих и чужих стихов.

см. религиохность – в отрывке дневниковой записи. 23стр.

заумь

про «ч».

-о сценах.

Отрочество

Хармс-писатель сформировался в 20-е годы, испытав влияние Хлебникова и заумника А. Труфанова, и обрел единомышленников в кругу поэтов, назвавших себя обэриутами (от ОБЭРИУ — Объединения Реального Искусства). «Кто мы? И почему мы?.. — вопрошали они в своем манифесте. — Мы — поэты нового мироощущения и нового искусства… В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет,очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. В поэзии — столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики», и так далее. Обэриуты нашли себе приют в стенах ленинградского Дома печати, где 24 января 1928 года состоялся их самый большой вечер, «Три левых часа». Хармс — вместе с Н.Заболоцким, А.Введенским, К.Вагиновым, И.Бахтеревым и другими — читал на первом «часу» свои стихи, восседая на шкафу, а на втором «часу» была представлена его пьеса «Елизавета Бам», одним из постановщиков которой был сам автор. ОБЭРИУ очень увлекло Хармса, и он (вспомним возраст) разрывался между обэриутскими занятиями и… возлюбленной.

Желая положить конец выступлениям обэриутов в общежитиях, клубах, воинских частях и т.д. ленинградская молодежная газета «Смена» поместила статью «Реакционное жонглерство» (9 апреля 1930 года), имевшую подзаголовок: «Об одной вылазке литературных хулиганов». Тут прямо говорилось, что «литературные хулиганы» (читай: обэриуты) ничем не отличаются от классового врага.

Зрелость

А в 1931 году Хармс, Введенский и некоторые их друзья были арестованы и сосланы на год в Курск.

Позади остались две единственные «взрослые» публикации Даниила Хармса — по стихотворению в каждом — в двух сборниках Союза поэтов (в 1926-м и 1927 годах). Больше Даниилу Хармсу, как, впрочем, и Александру Введенскому, не удалось опубликовать при жизни ни одной «взрослой» строчки.

не делал после 1928 года никаких попыток опубликовать что-то из своих «взрослых» вещей. Во всяком случае о таких попытках пока неизвестно.
Больше того, — он старался не посвящать своих знакомых в то, что пишет. Художница Алиса Порет вспоминала: «Хармс сам очень любил рисовать, но мне свои рисунки никогда не показывал, а также все, что он писал для взрослых. Он запретил это всем своим друзьям, а с меня взял клятву, что я не буду пытаться достать его рукописи». Думаю, однако, что небольшой круг его друзей — А.Введенский, Л.Липавский (Л.Савельев), Я.С.Друскин и некоторые другие — были постоянными слушателями его сочинений в 30-е годы.

А писал он — во всяком случае стремился писать — ежедневно. «Я сегодня не выполнил своих 3-4 страниц», — упрекает он себя.

«Довольно праздности и безделья! Каждый день раскрывай эту тетрадь и вписывай сюда не менее полстраницы. Если ничего не пишется,то запиши хотя бы по примеру Гоголя, что сегодня ничего не пишется. Пиши всегда с интересом и смотри на писание, как на праздник. 11 апреля 1937 года». («Голубая тетрадь» N 24).

Эти записи относятся к середине 30-х годов, когда сочинение для детей, в которое Хармса и других обериутов (Введенского, Владимирова, Дойвбера Левина…) вовлек Маршак, шло у Хармса все натужнее, все труднее. Начав с сотрудничества в журнале «Еж» (с 1928 года), а затем «Чиж» (с 1930-го), с того, что в одном номере журнала могли появиться и его рассказ, и стихотворение, и подпись под картинкой, Хармс к середине 30-х уже писал для детей все реже и реже, от случая к случаю. И можно лишь удивляться, что при сравнительно небольшом числе детских стихотворений («Иван Иваныч Самовар», «Врун», «Игра», «Миллион», «Как папа застрелил мне хорька», «Из дома вышел человек», «Что это было?», «Тигр на улице»…) он создал свою страну в поэзии для детей и стал ее классиком.

Но жил он, внутренне жил тем, что творил не для детей. Это — с самого начала — были рассказы, стихотворения, пьесы, статьи и даже любая строчка в дневнике, письмо или частная записка.

Мир удивился, узнав Даниила Хармса. Впервые прочитав его в конце 60-х — начале 70-х годов. Его и его друга Александра Введенского. До тех пор мир считал родоначальником европейской литературы абсурда Эжена Ионеско и Сэмюела Беккета. Но, прочтя наконец неизвестные дотоле и, к сожалению, еще не опубликованные у нас в стране пьесу «Елизавету Бам» (1927), прозаические и стихотворные произведения Даниила Хармса, а также пьесу «Елка у Ивановых» (1939) и стихотворения А. Введенского, он увидел, что эта столь популярная ныне ветвь литературы появилась задолго до Ионеско и Беккета.

Слом, разлад, разрушение устоявшегося быта, людских связей и прочее они почувствовали, пожалуй, острее и раньше других. И увидели в этом трагические последствия для человека. Так все ужасы жизни, все ее нелепости стали на только фоном, на котором разворачивается абсурдное действо, но и в какой-то мере причиной, породившей самый абсурд, его мышление. Литература абсурда оказалась по-своему идеальным выражением этих процессов, испытываемых каждым отдельным человеком.

«Меня, — писал Хармс 31 октября 1937 года, — интересует только «ч у ш ь»; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт — ненавистные для меня слова и чувства.

Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех»

Высказав свое кредо, он примерно в то же время открыл в дневнике имена писателей, кои больше всего близки ему. Этот список включает шесть имен в таком порядке: Гоголь, Прутков, Мейринк, Гамсун, Эдвард Лир и Льюис Кэрролл. Причем Хармс — с точностью до сотой — сообщает, сколько, по его понятию, каждый из упомянутых писателей дает человечеству и сколько его, Хармса, сердцу. Гоголь — одинаково: 69 — 69. Прутков: 42 — 69. Мейринк так же. Гамсун: 55 — 62. Лир: 42 — 59. Кэрролл: 45 — 59.

Хармса занимала чудо, чудесное. «Интересно только чудо, как нарушение физической структуры мира», — замечает он в своей записи 1939 года. Он верил в чудо — и при этом сомневался, существует ли оно в жизни. Иногда он сам ощущал себя чудотворцем, который может, но не хочет творить чудеса. Один из часто встречаемых мотивов его произведений — сон. Сон как самое удобное состояние, среда для того, чтобы свершались чудеса и чтобы в них можно было поверить. Сон был не только лучшей формой, в которой воплощались мечты персонажей, но и счастливым соединением той трагической разорванности мира, яви, которую Хармс ощущал сильнее всего.

Эта трагическая разорванность, конфликтность мира и составляет, пожалуй, главный интерес писателя. Как и психология, поведение человека в нем. Что человек диктует себе, или вернее, что мир диктует отдельному человеку.
К самому Хармсу жизнь становилась все суровее. В 1937 и 1938 годах нередки были дни и недели, когда они с женой жестоко голодали. Не на что было купить даже совсем простую еду. «Я все не прихожу в отчаянье,— записывает он 28 сентября 1937 года. — Должно быть, я на что-то надеюсь, и мне кажется, что мое положение лучше, чем оно есть на самом деле. Железные руки тянут меня в яму».

Но в те же дни и годы, безнадежные по собственному ощущению, он вместе с тем интенсивно работает (рассказ «Связь», например, датирован 14-м сентября 1937 года). Он как художник исследует безнадежность, безвыходность, пишет о ней (рассказ «Сундук» — 30 января 1937 года, сценка «Всестороннее исследование» — 21 июня 1937-го, «О том, как меня посетили вестники» — 22 августа того же года и т.д.). Абсурдность сюжетов этих вещей не поддается сомнению, но также несомненно, что они вышли из-под пера Хармса во времена, когда то,что кажется абсурдным, стало былью.

Бывали дни, когда он писал по два-три стихотворения или по два рассказа. И любую, даже маленькую вещь мог несколько раз переделывать и переписывать. Но ни разу после 1928 года не перепетатывал свои стихи и рассказы на пишущей машинке — за ненадобностью. Носить их в редакции было бесполезно. Он знал, что их не возьмут, не напечатают. В дневнике он уговаривает себя не пасть духом, обрести равновесие, чтобы остаться верным избранному пути, даже если приходится плыть против течения.

Последние годы

Он жил высокой духовной жизнью, пускай его круг ограничивался несколькими друзьями (Введенский, Липавский, Друскин, Олейников…). Большая дружба связывала его с художниками: Петром Соколовым, Владимиром Татлиным (он, кстати, талантливо иллюстрировал его книжку «Во-первых и во-вторых»), с Казимиром Малевичем, на смерть которого он отозвался прекрасными стихами, с ученицами Филонова — Алисой Порет и Татьяной Глебовой, с музыкантами Исайей Браудо, Марией Юдиной, с Иваном Соллертинским…

Последние месяцы жизни Хармс провел в тюрьме.¹

Уже слабея от голода, его жена, М.В.Малич, пришла в квартиру, пострадавшую от бомбежки, вместе с другом Даниила Ивановича, Я.С.Друскиным, сложила в небольшой чемоданчик рукописи мужа, а также находившиеся у Хармса рукописи Введенского и Николая Олейникова, и этот чемоданчик как самую большую ценность Друскин берег при всех перипетиях эвакуации. Потом, когда в 1944-м году он вернулся в Ленинград, то взял у сестры Хармса, Е.И.Ювачевой, и другую чудом уцелевшую на Надеждинской часть архива.

В нем были и девять писем к актрисе Ленинградского ТЮЗа (театра А.Брянцева) Клавдии Васильевны Пугачевой, впоследствии артистки Московского театра сатиры и театра имени Маяковского, — при очень небольшой дошедшей до нас эпистолярии Хармса они имеют особенную ценность (ответные письма Пугачевой, к сожалению, не сохранились); рукопись как бы неоконченной повести «Старуха» — самого крупного у Хармса произведения в прозе […]. Сейчас все эти рукописи, кроме автографа «Старухи», находятся в отделе рукописей и редких книг Государственной публичной библиотеки имени М.Е.Салтыкова-Щедрина в Ленинграде

23 августа 1941 года арестован за пораженческие настроения (по доносу Антонины Оранжиреевой, знакомой Анны Ахматовой и многолетнего агента НКВД)^[6]. В частности, Хармсу вменялись в вину его слова «Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден и мы умрем голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне… Весь пролетариат необходимо уничтожить, а если мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену, и в советских войсках служить не буду, не желаю быть таким дерьмом»^[7]. Также Хармс утверждал, что город заминирован, а на фронт посылают безоружных солдат. Чтобы избежать расстрела, симулировал сумасшествие; военный трибунал определил «по тяжести совершённого преступления» содержать Хармса в психиатрической больнице. Умер во время блокады Ленинграда, в наиболее тяжёлый по количеству голодных смертей месяц, в отделении психиатрии больницы тюрьмы «Кресты»