Петербург в творчестве поэтов-эмигрантов первой волны

Первухин Кирилл 10 ^«В»

Реферат по литературе на тему:

«Петербург в изображении

поэтов-эмигрантов первой волны».

«Москва 2003»

План:

1. Вступление.

(Анализ общей ситуации в литературной жизни России на рубеже веков.)

1. Общая ситуация

2. Кризис символизма

3. Акмеизм

4. Футуризм

5. Вклад творчества эмигрантов в русскую культуру

2. основная часть

(Анализ стихотворений)

1. Петербург И. Бунина

2. Петербург И. Северянина

3. Петербург Г. Иванова

4. Петербург С. Чёрного

5. Петербург А. Белого

6. Петербург В. Набокова

3. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Конец XIX - начало XX вв. в России были ознаменованы появлением большого числа талантливейших поэтов и писателей. Успешно пробующих себя как в новых модернистских течениях (И. Анненский, В. Брюсов, К. Бальмонт, Д Мережковский, И. Бунин, Г. Иванов, А. Блок, Б. Бугаев (Белый), А. Ахматова, Е. Кузмин, Б. Пастернак.), так и в сатирической поэзии и публицистики (С. Чёрный, Тэффи, А. Аверченко.). Были и дружившие с ними поэты (М. Волошин и М. Цветаева), считавшие своей специальностью, не поэзию, а жизнь и не причислявшие себя ни к одному из многочисленных течений.

«Творчество души», сотворение нового человека – вот высшая ценность и главная цель символизма, возникшего в русской культуре в наиболее драматический, кризисно-переломный момент отечественной истории, в 90-900-е годы. Символизм, ставящий перед собой подобную цель, был, прежде всего, культурным явлением, а не просто направлением в литературе, театре, музыке. «Символистами» могли быть люди, не сочинявшие симфоний, не рисующие картин, но «Делающие» свою жизнь по законам символистского вероисповедания. То есть остро переживающие «конец века», воспринимавшийся как конец человеческой истории, вслед за которым начнётся новая жизнь – жизнь в Вечности. Она наконец-то разрешит все противоречия, весь трагизм человеческого существования, отданного во власть времени.

«Творчество жизни» непременно сопряжено с «откровением», с постижением тайн бытия, перед которыми, в глазах символистов, бессильны «позитивные» науки с их частыми открытиями. «Творчество жизни» предполагает активное, деятельное отношение к миру. Символисты всячески противопоставляли «декадентам», жившим, как и символисты, «на рубеже веков», так же ощущавшим приближение «конца света», торжество хаоса. Символисты же претендовали на то, что сумеют хаос заклясть, подчинить при помощи «магии слов».

Вместе с тем они понимали, что «новый мир» и «новый человек» не возникнут до тех пор, пока «старый мир» и «старый человек» не будут принесены в жертву – именно таким жертвенным началом должно быть пронизано сознание человека-творца. «Мы требуем от поэта, - писал Брюсов в программной для русского символизма статье «Священная жертва», - чтобы он неустанно приносил свои «священные жертвы» не только стихами но и каждым часом своей жизни, каждым чувством, - своей любовью, своей ненавистью достижениями и падениями. Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь. Пусть хранит он алтарный пламень неугасаемый, как огонь Весты, пусть разожжет его великий костер, не боясь, что на нём сгорит его жизнь. На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя. Только жреческий нож, рассекающий грудь, даёт право на имя поэта».

В 1910-е годы явственно дали о себе знать направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма. Акмеизм стал новой поэтической школой (акмеизм от слова αχμη – высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора). «Всегда помнить о непознаваемом», но только «не оскорблять своей мысли о нём более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма» - говорил Гумилёв.

Возникает кружок «Цех поэтов» (1911г.) во главе с Н. Гумилёвым и С. Городецким. Членами «Цеха» были в основном начинающие поэты: А. Ахматова, Н. Бурлюк, В. Гиппиус, М. Зенкевич, О. Мандельштам, В. Нарбут и другие.

Стремясь рассеять атмосферу иррационального, освободить поэзию от «мистического тумана», акмеисты принимали весь мир – видимый, звучащий, слышимый. Это течение выразило присущее определённой части русской интеллигенции стремление укрыться от бурь «стенающего времени» в эстетизированную старину, «вещный» мир стилизованной современности, замкнутый круг интимных переживаний. За программным акмеистическим жизнеутверждением стояло внутреннее депрессивное состояние. Акмеисты уходили от истории и современности, утверждая только эстетическую функцию искусства.

Специфика футуризма как течения модернистской поэзии заключалась, прежде всего, в анархическом бунтарстве против поэтических норм и традиций в искусстве. Приверженцы этого направления, такие как В. Хлебников, В. Маяковский и другие, стремились обновить, оживить слово, его глубинный смысл, вывести из него целый ряд родственных значений и звучаний – всё это оказало плодотворное влияние на развитие русского стихосложения.

Октябрьская революция разделила русских писателей и поэтов – на тех, кто не принял революции и уехал за границу Советской России, и на тех, кто остался в стране. В результате революции и гражданской войны образовались как бы два потока русской литературы. За границей оказались Бунин, Цветаева, Зайцев, Северянин, Ходасевич, Мережковский, Шмелёв, Набоков, Иванов, Адамович, Куприн, Осоргин (Ильин), Глазданов, Сосинский, Гиппиус, Андреев, Замятин, Ремизов, Аверченко, Алданов (Ландау), Саша Чёрный (Гликберг), Тэффи (Лохвитская), Кузнецова, Степун, Одоевцева, Шаховская, Поплавский, Бахрах и другие.

«Ни одна эмиграция в истории не получала столь повелительного наказа продолжать и развивать дело родной культуры, как зарубежная Русь. И русская эмиграция, имеющая в своих рядах цвет русской интеллигенции, обладающая культурным достоянием, всегда стремилась воссоздать Россию и её культуру на чужой земле».

«Зарубежная русская литература есть временно отведённый в сторону поток общерусской литературы, который – придёт время, - вольётся в общее русло русской литературы, и воды этого отдельно текущего за рубежом России потока, пожалуй, больше будут содействовать обогащению этого общего русла, чем воды внутрироссийские,» - так с некоторой полемичностью, но в целом верно определил место литературы Зарубежья в общерусской культуре известный исследователь Г. Струве.

География эмиграции «первой волны» - Литва, Финляндия, Чехословакия, Париж, София, Берлин, Харбин, Белград, Америка. В Америку русские писатели стали уезжать из Франции тогда, когда фашисты начали оккупацию Европы.

Настроения, ностальгию большинства русских писателей-эмигрантов выражают слова великого философа И. Ильина: «Если не все мы, то, наверное, многие из нас изведали за эти тёмные, скорбные и скудные годы пространственного отрыва от русского народа, русской природы, русской земли и русского национального быта, - тоску по родине: это своеобразное духовное ощущение, которое приходит само, овладевает душой и, подобно голоду и любви, неотступно требует утоления, пока не получит его. Это ощущение можно было передать так: всё то, что предлагают нам другие народы – их быт, их язык, их душевный строй и духовная культура – переживаются в эпоху такой тоски как не то, не отвечающее нашей душе и нашему духу; это воздух, который кажется нам безвоздушным; это пища, которая не насыщает нас; это питьё, которое не утоляет жажду; если это сон, то после него хочется опять заснуть; если это бодрствование, то душа мечтает о том, чтобы приснилась её чудесная Россия».

Многие поэты-эмигранты, измученные ностальгическими переживаниями, посвящали свои произведения родине и самому её сердцу - Петербургу.

Иван Алексеевич Бунин в стихотворении «На Невском» (1916г.) передаёт своё ощущение Петербурга как огромного, холодного, равнодушного, живущего своей жизнью города, где проносящиеся кареты, колёса, взрывающие снег на мостовых, зажигающиеся огни в несметных окнах, грубо чернеющие баржи на канале являются живыми участниками событий, истинными жителями этого города. Символистскими мазками, как в вихре, передаётся динамичная и напряженная жизнь Петербурга: движением пролетающих воронов, напряженными, поджатыми губами кучера в пронёсшейся карете, описанием скульптур на Анечковом мосту:

И на мосту, с дыбящего коня

И с бронзового юноши нагого,

Повисшего у диких конских ног,

Дымились клочья праха снегового...

Ощущение одиночества, отверженности и близости смерти поэт, по его словам, не мог забыть всю жизнь:

Я молод был, безвестен, одинок

В чужом мне мире, сложном и огромном.

Всю жизнь я позабыть не мог

Об этом вечере бездомном.

Начинавшие в 1910-е годы как эгофутуристы Игорь Лотарёв (Северянин) и его друг и соратник Георгий Иванов по своим идейно-художественным программам заняли некую серединную позицию между акмеизмом и футуризмом. Эклектика эстетических деклараций и поэтической практики отличала эгофутуризм от других поэтических течений.

Однако, вскоре сначала Иванов, а впоследствии и Северянин, у которого, по словам первого, «некоторые эстетические принципы акмеизма обнаружились с какой-то пародийной наглядностью», отошли от эгофутуристической концепции в своём творчестве.

Игорь Северянин в 1917 году ощущал Петербург городом, «качающимся на топком месте», для него Петроград – город, обречённый на разрушение для построения «на его граните» нового красавца-города как символа новой России. Северянин называет Петербург – «склепом для мертвецов», «окровавленным пиратом», «живым мертвецом», возможно, именно потому, что этот город был колыбелью революции. Северянин гневно обвиняет Петроград и обрекает его на гибель:

…Твоя пугающая близость –

Над нами занесённый нож.

Твои болезни, голод, сырость –

Вот чем ты власть свою умножь!..

Ты проклят. Над тобой проклятья

Ты словно шхуна без руля.

Раскрой же топкие объятья,

Держащая тебя земля.

В более позднем стихотворении Северянина «В этот май» (1929г.), описывающем майский день на стрелке Васильевского острова, слышится то же печальное пророчество:

…Была обречённость и гибель

В глазах, островах, в белой жути.

И в каждой-то каменной глыбе

Был сказ о последней минуте.

«Болотной, чахоточно-белой» кажется автору майская сирень, «угасающими» - детские «горелки»… в тот май полумёртвый на Стрелке, где мертвыми стали фиалки…»

Интересно, что совсем иначе описывает Северянин Москву:

…В ней и убогое богато,

Полны значения пустячки:

Княгиня старая с Арбата

Читает Фета сквозь очки…

У поэта Москва ассоциируется с уютными церквушками, вечерними прогулками на тройке вдоль Москвы-реки, «кокотками», радушными особняками, где «московским солнышком хозяйка растапливает «невский лёд»… («Стихи Москве» 1925г.)

Примкнув к акмеизму, в последующих своих книгах Георгий Иванов прозрачностью стиха и чёткостью мысли поставил преграду неосимволизму, неофутуризму и прочим «нео», затемняющим сам смысл поэзии, уводящим её на боковые тропы, где забыта евангельская истина, что «слово – есть Бог».

Много и с очень разным настроением писал о Петербурге Георгий Иванов (стихотворения «Петроградские волшебства», «Видения в Летнем саду», «К памятнику). Петроград для него – прежде всего воплощение истории могущества Руси, «блеск славы давней и живой». Дома, улицы, площади, колонны, - всё пронизано памятью о русских царях, полководцах, зодчих:

Священный сумрак белой ночи!

Неумолкающий прибой!

И снова вечность смотрит в очи

Гранитным сфинксом над Невой.

Томящий ветер дышит снова,

Рождая смутные мечты,

И вдохновения былого,

Железный город, полон ты!

Былое величие и красота Петергофа так близки поэту, что он «мечтает застыть в саду пустынном фонтаном, деревом иль изваянием» (стихотворение «Петергоф»).

В «Стихах о Петрограде» чувствуется, что настоящее города вызывает только боль и раздражение поэта: «Нева плещется гулко», «бледное солнце сияет редко»,

Сурово желтеют старинные зданья,

И кони над площадью смотрят сердито,

И плещутся волны, слагая преданья

О славе былого, о том, что забыто.

Петербуржцы кажутся Иванову людьми «расчётливыми, скупыми и грубыми». И даже «воспетый поэтами всадник победный глядит с осужденьем в бездушные лица». В таком настроении поэт и прошлое России ощущает не по обыкновению могущественным и славным, а кровавым, с жестокими неправыми судами, изменами, переворотами. В конце стихотворения прорывается досада и боль поэта:

А люди проходят, а люди не видят,

О, город гранитный, твоей красоты,

И плещутся волны в напрасной обиде,

И бледное солнце глядит с высоты.

Совсем иначе - с удивительной лёгкостью, чувственностью, радостью описывает Иванов зимний Петербург в стихотворении «Опять на площади дворцовой…». «Блестящая серебром колонна», «покрытая ковром морозного инея мостовая», «беспечный смех», «живые лица», «залитая солнцем Нева», - всё это заставляет радостно трепетать сердце поэта.

Саша Чёрный (Александр Михайлович Гликберг), сотрудничавший во многих сатирический журналах, едко высмеивал быт и идеалы русского обывателя, пустую жизнь ренегатствующей интеллигенции, всё же редко поднимался до уровня политической сатиры, не посягая на социальные идеалы (сборник «Сатиры» 1910г.)

Так, в лёгкую сатирическую сказку облекает автор скучную быль петербургских окраин («Окраина Петербурга» 1910 г.):

Фонари горят как бельма,

Липкий смрад навис кругом

За рубашку ветер – шельма

Лезет острым холодком.

В стихотворение «На петербургской даче» 1909 года Саша Чёрный с великолепным юмором описывает всю бесконечную обыденность и скуку происходящего, принимая и с юмором вышучивая своих друзей и самого себя:

На потолке в сырой тени

Уснули мухи. Сатанею…

Какой восторг в такие дни

Узнать, что шаху дали в шею!

--------------------------------------

Дрожу, как мокрая овца…

И нет конца, и нет конца!

В стихотворении «Санкт-Петербург» 1910 года юмор Чёрного сочетается с горькой иронией, скепсисом по отношению к «прекрасному будущему» и попыткой принять «естественного» человека в его усиливающемся одиночестве.

В 1914 году Саша Чёрный уходит добровольцем на фронт и возвращается к творчеству уже в 1922 в Берлине (цикл «Война»). Зарубежное творчество Саши Чёрного пронизано болью и тоской по утраченной родине. Он идеализирует то, что раньше высмеивал - старый петербургский быт, «несуразную огромную страну свою, которая кажется ему недосягаемым миражом». Всё чаще звучат мотивы безысходности, жизненного тупика.

Сходство Петербурга Саши Чёрного и Петербурга Достоевского особенно проявляется в стихотворении первого «Вид из окна» (1910г.).

…Там где-то небо спит аршином выше,

а вниз сползает серый люк двора…

«Чужие тени», «холодные стёкла», «колонны труб и скат слинявшей крыши», «махнато-пыльные провода», всё это вызывает у Чёрного такое же подавленное отношение к жизни, как у героев Достоевского.

Захватанные копотью и пылью,

Туманами, парами и дождём,

Громады стен с утра влекут к бессилью,

Твердя глазам: мы ничего не ждём…

В поэтической прозе А. Белого (роман «Петербург» 1927г.) город фактически является одним из героев произведения. Он предстаёт перед нами то промозгло-серый с «хвостатой и виснущей копотью под серыми камнями набережных перил», то с залитым ярким лунным светом каналами и куполом Исакия, то с высвеченными багряным вечерним солнцем «аметистово-дымными кружевами» зданий, причудливыми выступами и карнизами, балконами и кариатидами.

В Петербурге А. Белого есть не только дворы-колодцы («по квадрату на обывателя»), но и дворцы, построенные Растрелли, бережно хранящие историю с Петровских времён; Летний сад, хоть и утративший былую красоту, но любимый и охраняемый; бурная, лижущая гранит, Нева; Мойка, окружённая светлыми домами, украшенными милыми львиными головами и, конечно, Невский проспект. Невский, величие которого превращает отдельного человека «в икринку», уносящий людей в едином мыслительном потоке, в единой бессмысленной фразе. И эта бессмысленная толпа, эта «многоножка» пробегает по Невскому столетиями, разрушая временные пределы. Особенно дорога А. Белому необъятная прямолинейная упорядоченность параллельных Питерских проспектов, пересечённых сетью улиц под прямым углом. «Успокаивала его фигура – квадрат».

«Есть бесконечность бегущих проспектов с бесконечностью бегущих пересекающихся призраков. Весь Петербург – бесконечность проспектов, возведённая а энную степень. За Петербургом – ничего нет». Так для А. Белого Петербург стал символом, раздвигающим границы времени и пространства.

Символизм Бориса Бугаева (А. Белого) активный, жизнеутверждающий, заставляющий хаос отступить перед магией структуры, слова, символа, разнообразия ролей и масок, превращающих жизнь в мистерию, театрализацию, несущую в себе глубинные тайны бытия.

Величайший писатель-интеллектуал нашего времени Владимир Владимирович Набоков, живя в Америке, не находит там ничего «райского, никакой Аркадии», несмотря на всю её красоту и даже на возможное сходство с русской природой. Бродя «в светлом лабиринте памяти», он даже в европейских пейзажах видел «густую еловую опушку русского парка».

Только словом, «изогнутым как радуга», мечтает поэт вернуться в «полыхающий сумрак России…» Почти во всех его произведениях звучит надежда вернуться на родину. Одна мысль об этом возвращении сопряжена для русских изгнанников с ощущением страха, памятью о бегстве:

Бессмертное счастие наше

Россией зовется в веках,

Мы края не видели краше,

А были во многих краях,

Наш дом на чужбине случайной,

Где мирен изгнанника сон,

Как ветром, как морем, как тайной,

Россией всегда окружен.

(1927г.)

Всю жизнь Набоков вспоминал, думал и писал о Петербурге:

Мне чудится в Рождественское утро

Мой лёгкий, мой воздушный Петербург…

/поэма «Петербург»/

Хранимые памятью всю жизнь картины постоянно оживают в его стихах:

А в городском саду – моём любимом

Между Невой и дымчатым собором,

Сияющие, лёгкие виденья…

Неизбежно живёт в нём память о России, и о городе:

Санкт-Петербург – узорный иней,

Exlibris беса, может быть,

Но дивный… Ты уплыл и ныне

Мне не понять и не забыть

Возвращение, даже бегство в прошлое, постоянно звучит в его поэзии и «его Россия» чаще всего означает для него Петербург:

В Петровом бледном небе – штиль,

Флотилия туманов вольных,

И на торцах восьмиугольных,

Все та же золотая пыль.

Вероятно, та боль и гнев, с которой описывают поэты-эмигранты был связан с постоянным желанием и невозможностью оказаться там вновь. Хочется закончить словами Осипа Мандельштама, который осуществил своё желание уже в 30^ом году, после долгих лет странствий по России:

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,

До прожилок, до детских припухлых желёз.

Ты вернулся сюда, - так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денёк,

Где к зловещему дёгтю подмешан желток.

---------------------------------------------------

Петербург, я ещё не хочу умирать…