Ваш сын и брат

Ваш сын и брат

Автор: Шукшин В.М.

...И вот пришла весна. Обычная - добрая и бестолковая, как недозрелая девка.

В переулках на селе - грязь в колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из Заготскота, то и останется он у него в руках, ибо дяди из Заготскота все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов мате­рятся на чем свет стоит.

- Тебе, паразит, жалко сапоги измарать, а я должен каж­дую весну плетень починять?!

- Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.

- А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай...

- А, тогда не лайся, если такой умный.

А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подо­превшие серые снега.

А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ли­кующим звуком: "Пи-у".

Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают ноздреватыми си­ними мордами на берег, разгребают гальку; разворачиваются и плывут дальше - умирать.

Малый сырой ветерок кружится и кружит голову... Остро пахнет навозом, гнилым мокрым деревом и талой землей.

Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.

Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с варе­вом. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хво­рост. Задумчиво в теплом воздухе... Прожит еще один день. Вполсилы ведутся неторопливые необязательные разгово­ры - завтра будет еще день и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить всласть, поворчать на судьбу, за­думаться Бог знает о чем - что, может, жизнь - судьба эта са­мая - могла бы быть какой-нибудь иной - малость лучше?.. А в общем-то, и так ничего - хорошо. Особенно весной.

Степан

В такой-то задумчивый хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Воеводин Степан.

Пришел он с той стороны, где меньше дворов, сел на ко­согор, нагретый за день солнышком, и вздохнул. И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал.

Он долго сидел так и смотрел.

Потом встал и пошел в деревню.

Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне - тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, мах­рой и остывшими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.

...И тут на пороге, в дверях, вырос сын его - Степан.

- Здорово, тять.

Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына... Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.

- Степка, что ли?

- Но... Не узнал?

- Хот!.. Язви тя... Я уж думал - почудилось.

Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу. Обнялись, чмокнулись пару раз.

- Пришел?

- Ага.

- Что-то раньше? Мы осенью ждали.

- Отработал... отпустили.

- Хот... язви тя! - Отец был рад сыну, рад был видеть его.

Только не знал, что делать.

- А Борзя-то живой ишо, - сказал он.

- Но? - удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Он тоже рад был видеть отца. - А где он?

- А шалается где-нибудь. Этта, в субботу вывесили бабы бельишко сушить - все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать...

- Шалавый дурак.

- Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь - обидишься...

Присели на верстак, закурили.

- Наши здоровы? - спросил Степан. - Пишут ребята?

- Ничо, здоровы. Как сиделось-то?

- А ничо, хорошо. Работали. Ребята-то как?..

- Да редко пишут. Ничо вроде... Игнат хвалится. А Мак­сим - на стройке. Ты-то в шахтах, наверно, робил?

- Нет, зачем: лес валили.

- Ну да. - Ермолай понимающе кивнул головой. - Дурь-то вся вышла?

- Та-а... - Степан поморщился. - Не в этом дело.

- Ты вот, Степка... - Ермолай погрозил согнутым про­куренным пальцем. - Ты теперь понял: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться.

- Не в этом дело, - опять сказал Степан.

В завозне быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой...

Степан встал с верстака, затоптал окурок... Поднял свой хилый вещмешок.

- Пошли в дом, покажемся.

- Немая-то наша, - заговорил отец, поднимаясь, - чуть замуж не вышла. - Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.

- Но! - удивился Степан.

- Смех и грех...

Пока шли от завозни, отец рассказывал:

- Приходит один раз из клуба и мычит мне: мол, жениха приведу. Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.

- Может, зря?

- Что "зря"? "Зря"... Обмануть надумал какой-то - по­легче выбрал. Кому она, к черту, нужна такая. Я, говорю, та­кого те жениха приведу...

- Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда...

А в это время на крыльцо вышла и сама "невеста" - крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрит она до слез доверчиво.

- Ма-ам, мм, - мычала она и ждала, когда брат подой­дет к ней, и смотрела на него сверху, с крыльца... И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.

- А от те "ме", - сердито сказал отец и шаркнул ладо­нью по глазам. - Ждала все, крестики на стене ставила - сколько дней осталось, - пояснил он Степану. - Любит всех, как дура.

Степан нахмурился, чтоб скрыть волнение, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине... А она вцепилась в него, мычала и целовала в щеки, в лоб, в губы.

- Ладно тебе, - сопротивлялся Степан и хотел освобо­диться от крепких объятий. И неловко было ему, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть счастли­вую сестру.

- Ты гляди, - смущенно бормотал он. - Ну, хватит, хватит... Ну, все...

- Да пусть уж, - сказал отец и опять вытер глаза. - Вишь, соскучилась.

Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.

- Ну, как живешь-то? - спросил. Сестра показала руками - "хорошо".

- У ей всегда хорошо, - сказал отец, поднимаясь на крыльцо. - Пошли, мать обрадуем.

Мать заплакала, запричитала.

- Господи-батюшки, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя...

Всем стало как-то не по себе и от ее причета.

- Ты, мать, и радуисся, и горюешь - все одинаково, - строго заметил Ермолай. - Чо захлюпала-то? Ну, пришел, теперь радоваться надо.

- Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли...

- Ну и не реви.

- Было бы у меня их двадцать, я бы не ревела. А то их всего-то трое, и те разлетелись по белу свету... Каменная я, что ли?

- Дак и мне жалко! Ну и давай будем реветь по целым дням. Только и делов...

- Здоровый ли, сынок? - спросила мать. - Может, по хвори по какой раньше-то отпустили?

- Нет, все нормально. Отработал свое - отпустили.

Стали приходить соседи, родные.

Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, гладкая баба с круглым добрым лицом. Еще в сенях загово­рила излишне радостно и заполошно:

- А я гляну из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда - Степан...

Степан заулыбался.

- Здорово, Нюра.

Нюра обвила горячими руками соседа, трижды прильну­ла наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшим­ся, пропахшим табаком и степным ветром губам...

- От тебя как от печи пышет, - сказал Степан. - Замуж-то не вышла?

- Я, может, тебя ждала. - Нюра засмеялась.

- Пошла к дьяволу, Нюрка! - возревновала мать. - Не крутись тут - дай другим поговорить. Шибко тяжело было, сынок?

- Да нет, - с удовольствием стал рассказывать Сте­пан. - Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там - в неделю два раза. А хошь, иди в Крас­ный уголок - там тебе лекцию прочитают: "О чести и совес­ти советского человека" или "О положении рабочего класса в странах капитала"...

- Что же, вас туда собрали кино смотреть? - спросила Нюра весело.

- Почему?.. Не только, конечно, кино...

- Воспитывают, - встрял в разговор отец. - Дуракам вправляют.

- Людей интересных много, - продолжал Степан. - Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было...

- А эти за что?

- Один - за какую-то аварию на фабрике, другой - за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове...

- Может, врет, что инженер? - усомнился отец.

- Там не соврешь. Там все про всех знают.

- А кормили-то ничего? - спросила мать.

- Хорошо, всегда почти хватало.

Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:

- Да нет, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смот­рите? А мы - в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало... А один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой...

Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, го­ворили "хм", "ты гляди!", пытались сами тоже что-то расска­зать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.

- А насчет охраны - строго?

- Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.

- А бегут?

- Мало. Смысла нет.

- А вот говорят, если провинился человек, то его сажают в каменный мешок...

- В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился... И то уркаганов, а нас редко.

- Вот жуликов-то, наверно, где! - воскликнул один про­стодушный парень. - Друг у друга воруют, наверно?..

Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.

- Там у нас строго за это, - пояснил Степан. - Там, если кого заметют, враз решку наведут...

Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку... Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в ту­еске - праздник случился нечаянно, хозяева не успели под­готовиться. Сели к столу затемно. И потихоньку стало разго­раться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись... Степан сидел во главе стола, поворачивал­ся направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже пло­хо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им удовольствие доставил, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться. И, что­бы им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда прибыл.

Прости мне, ма-ать,

За все мои поступки --

Что я порой не слушалась тебя-я!..

На минуту притихли было: Степана целиком захватило сильное чувство содеянного добра и любви к людям. Он за­метно хмелел.

А я думала-а, что тюрьма д это шутка.

И этой шуткой сгубила д я себя-я! --

пел Степан.

Песня не понравилась - не оценили полноты чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их... И саму греш­ницу как-то трудно было представлять.

- Блатная! - с восторгом пояснил тот самый просто­душный парень, который считал, что в лагерях - сплошное жулье. - Тихо, вы!

- Чо же сынок, баб-то много сидят? - спросила мать с другого конца стола.

- Хватает. Целые лагеря есть.

И возник оживленный разговор о том, что, наверно, ба­бам-то там не сладко.

- И вить, дети небось пооставались!

- Детей - в приюты...

- А я бы баб не сажал! - сурово сказал один изрядно подвыпивший мужичок. - Я бы им подолы на голову - и ремнем!..

- Не поможет, - заспорил с ним Ермолай. - Если ты ее выпорол - так? - она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами - она мне со зла немую девку при­несла.

Кто-то поднял песню. Свою. Родную.

Оте-ец мой был природный пахарь,

А я работал вместе с им...

Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.

Три дня, три ноченьки старался --

Сестру из плена выруча-ал...

Увлеклись песней - пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.

Злодей пустил злодейку пулю

Уби-ил красавицу сестру-у.

Взошел я на гору крутую,

Село-о родное посмотреть:

Гори-ит, горит село родное,

Гори-ит вся родина-а моя-я!..

Степан крепко припечатал кулак в столешницу, заматерился с удовольствием.

- Ты меня не любишь, не жалеешь! - сказал он громко. - Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас со­скучился.

У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь - кто-то предусмотрительный смотал за гармонистом. Взревели... Пес­ня погибла. Вылезли из-за стола и норовили сразу попасть в ритм "подгорной". Старались покрепче дать ногой в поло­вицу.

Бабы образовали круг и пошли, и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись... И она тоже смеялась - она была счастлива.

- Верка! Ве-ерк! - кричал изрядно подпивший мужи­чок. - Ты уж тогда спой, ты спой, что же так-то ходить! - Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке - про­сто закатывался.

Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:

- Ка-ак она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: "К худу или к добру?" А она мне в самое ухо ду­нула:

"К добру!"

Пожилая баба покачала головой.

- К добру?

- К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.

- Упредила.

- Упредила, упредила. А я ишо подумай вечером-то: "К какому же добру, думаю, мне суседка-то предсказала?" Только так подумала, а дверь-то открывается - он вот он, на пороге.

- Господи, Господи, - прошептала пожилая баба и вы­терла концом платка повлажневшие глаза. - Надо же!

Бабы, плясавшие кругом, вытащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думал, пошел выколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал... И приговаривал:

"Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та..." И вколачивал, и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.

- Давай, Ермил! - кричали Ермолаю. - У тя седня ра­дость большая - шевелись!

- Ат-та, оп-па, - приговаривал Ермолай, а рабочая спи­на его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он плясал - слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести - долго ждал это­го дня, без малого три года.

В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, не­четкую дробь...

- Давай, тять...

- Давай - батька с сыном! Шевелитесь!

- А Степка-то не изработался - взбрыкивает!

- Он же говорит - им там хорошо было. Жрать давали...

- Там дадут - догонют да еще дадут.

- Ат-та, оп-па!.. - приговаривал Ермолай, приноравли­ваясь к сыну...

Люблю сани с подрезами,

Воронка - за высоту,

Люблю милку за походку.

А еще - за красоту! --

вспоминал Ермолай из далекой молодости.

И Степан тоже спел:

Это чей же паренек

Выделывает колена;

Ох, не попало бы ему

Березовым поленом.

Плясать оба не умели, но работали ладно - старались. Людям это нравится; смотрели на них с удовольствием.

Так гуляли.

Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, надо, наверное, явиться Степану в сельсовет - оформлять всякие бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся.

- Отстань, ну тя! Пляши вон.

Участковый вышел со Степаном за ворота, остановился.

- Ты что, одурел, парень? - спросил он, вглядываясь в лицо Степана.

Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмех­нулся.

- Чудно?.. Ничего...

- Тебе же три месяца сидеть осталось!

- Знаю не хуже тебя... Дай закурить.

Участковый дал ему папироску, закурил сам.

- Пошли.

- Пошли.

- Может, скажешь дома-то? А то хватятся...

- Сегодня не надо - пусть погуляют. Завтра скажешь.

- Три месяца не досидеть и сбежать!.. - опять изумился милиционер. - Прости меня, но я таких дураков еще не встре­чал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?

Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла... Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.

- А?

- Чего?

- Зачем ты это сделал-то?

- Сбежал-то? А вот - пройтись разок... Соскучился.

- Так ведь три месяца осталось! - почти закричал участ­ковый. - А теперь еще пару лет накинут.

- Ничего... Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили- каждую ночь деревня снится... Хорошо у нас весной, верно?

- Нда... - раздумчиво сказал участковый.

Долго они шли молча, почти до самого сельсовета.

- И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?

- Трое.

- А те где?

- Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.

- И сколько же ты добирался?

- Неделю.

- Тьфу... Ну, черт с тобой - сиди.

В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан си­дел у стола, напротив, задумчиво смотрел в темное окно. Хмель покинула его голову.

- Оружия никакого нет? - спросил участковый, отвле­каясь от протокола.

- Сроду никакой гадости не таскал с собой.

- Чем же ты питался в дороге?

- Они запаслись... те двое-то...

- А им по сколько оставалось?

- По много...

- Но им хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дер­нул? - в последний раз поинтересовался милиционер.

- Ладно, надоело! - обозлился Степан. - Делай свое дело, я тебе не мешаю.

Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:

- Я думал, ошибка какая-нибудь - не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда.

Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.

- Небось смеялись над тобой те двое-то? - не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер.

Степан не слышал его.

Милиционер долго с любопытством смотрел на него. Сказал:

- А по лицу не скажешь, что дурак. - И ушел оконча­тельно в протокол.

В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата...

- Мэ-мм? - спросила она брата.

Степан растерялся.

- Ты зачем сюда?

- Мэ-мм? - замычала сестра, показывая на милиционера.

- Это сестра, что ли? - спросил тот.

- Но...

Немая подошла к столу; тронула участкового за плечо и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: "Ты зачем увел его?"

Участковый понял.

- Он... Он! - показал на Степана. - Сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!.. - Участковый показал на окно и "пока­зал", как сбегают. - Нормальные люди в дверь выходят, в дверь! А он в окно - раз и ушел. И теперь ему будет... - Ми­лиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Сте­пана. - Теперь ему опять вот эта штука будет! Два, - растопырил два пальца и торжествующе потряс ими. - Два года еще!

Немая стала понимать. И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловечес­ким страданием, такая в них отразилась боль, что милицио­нер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и за­мер - тоже смотрел на сестру.

- Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди... Братья ваши небось не сделали бы так.

Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, по­висла у него на шее.

- Убери ее, - хрипло попросил Степан. - Убери!

- Как я ее уберу?..

- Убери, гад! - заорал Степан не своим голосом. - Уве­ди ее, а то я тебе расколю голову табуреткой!

Милиционер вскочил, оттащил немую от брата... А она рванулась к нему и мычала. И трясла головой.

- Скажи, что ты обманул ее, пошутил... Убери ее!

- Черт вас!.. Возись туг с вами... - ругался милиционер, оттаскивая немую к двери. - Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! - пытался он втолковать ей. - Счас он придет! - Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вы­толкнуть. - Ну, здорова! - Он закрыл дверь на крючок. - Фу-у... Вот каких делов ты натворил - любуйся теперь.

Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку - в пол.

Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону.

- Вызываю машину - поедем в район, ну вас к черту... Ненормальные какие-то.

А по деревне, серединой улицы, шла, спотыкаясь, немая и горько мычала - плакала.

Летит степью паровоз. Ревет.

Деревеньки мелькают, озера, перелески... Велика Русь.

Максим

Максиму Воеводину пришло в общежитие письмо. От матери.

Через поля, через леса, через реки широкие долетел род­ной голос, нашел в громадном городе.

- Максим! Письмо...

Максим присел на кровати, разорвал конверт и стал чи­тать.

В шуме и гаме большой людной комнаты рабочего обще­жития зазвучал голос матери:

- Здорово, сынок Максим!

Во первых строках нашего письма сообщаем, что мы жи­вы-здоровы, чего и тебе желаем. Стретили на днях Степана. Ничо пришел, справный. Ну, выпили маленько. Верка тоже ничо - здоровая. А отец прихварывает, перемогается. А я, сынок, шибко хвораю. Разломило всю спинушку, и ногу к затылку подводит - радикулит, гад такой. Посоветовали мне тут змеиным ядом, а у нас его нету. Походи, сынок, по апте­кам, поспрашивай, можа, у вас есть там. Криком кричу - больно. Походи, сынок, не поленись... Игнату тоже написать хотела, а он прислал письмо, что уедет куда-то. А жене его не хочу писать - скажет: пристают. Он чо-то обижается на те­бя, сынок. Не слушается, говорит. Вы уж там поспокойней живите-то, не смешите людей - не чужие небось... Походи, сынок, милый, поспрашивай яду-то. Может, поправилась бы я...

Максим склонился головой на руки, задумался. Заболело сердце - жалко стало мать. Он подумал, что зря он так редко писал матери, вообще почувствовал гнетущую свою вину пе­ред ней. Все реже и реже думалось о матери последнее время, она перестала сниться ночами... И вот оттуда, где была мать, замаячила черная беда.

Было воскресенье. Максим надел выходной костюм и пошел в ближайшую аптеку.

В аптеке было мало народа. Максим выбрал за прилав­ком молодую хорошенькую девушку, подошел к ней.

- У вас змеиный яд есть?

Девушка считала какие-то порошки. Приостановилась на секунду, еще раз шепотом повторила последнее число, чтобы не сбиться, мельком глянула на Максима, сказала "нет" и снова принялась считать. Максим постоял немного, хотел спросить, как называется змеиный яд по-научному, но не спросил - девушка была очень занята.

В следующей аптеке произошел такой разговор:

- У вас есть змеиный яд?

- Нет.

- А бывает?

- Бывает, но редко.

- А может, вы знаете, где его можно достать?

- Нет, я не знаю, где его можно достать.

Отвечала сухопарая женщина лет сорока, с острым но­сом, с низеньким лбом. Кожа на лбу была до того тонкая и белая, что, кажется, сквозь нее просвечивала кость. Максиму показалось, что женщине доставляет удовольствие отвечать "нет" и "не знаю". Он уставился на нее.

- Что? - спросила она.

- А где же он бывает-то? Неужели в целом городе нет?!

- Не знаю, - опять с каким-то странным удовольствием сказала женщина.

Максимом стала овладевать злость. Он не двигался с места.

- Еще что? - спросила женщина. Они были в стороне от других, разговор их никто не слышал.

- А отчего вы такая худая? - спросил Максим. Он сам не знал, что так спросит, и не знал, зачем спросил, - вылете­ло. Очень уж недобрая была женщина.

Женщина от неожиданности заморгала глазами.

Максим повернулся и пошел из аптеки.

"Что же делать?" - думал он.

Аптека следовала за аптекой, разные люди отвечали оди­наково: "Нет", "Нету".

В одной аптеке Максим увидел за стеклянным прилав­ком парня.

- Нет, - сказал парень.

- Слушай, а как он называется по-научному? - спросил Максим.

Парень решил почему-то, что и ему пришла пора пока­зать себя "шибко умным", - застоялся, наверное, на одном месте.

- По научному-то? - переспросил он, улыбаясь. - А как в рецепте написано? Как написано, так и называется.

- У меня нет рецепта.

- А что же вы тогда спрашиваете? Так ведь и живую воду можно спрашивать.

- А что, не дадут без рецепта? - негромко спросил Мак­сим, чувствуя, что его начинает слегка трясти.

- Нет, молодой человек, не дадут.

Это снисходительное "молодой человек" доконало Мак­сима.

- До чего же ты умница! - тихо воскликнул он. - Это же надо такому уродиться!.. - Максим, должно быть, изме­нился в лице, ибо парень перестал улыбаться.

- Что вы хотите? - серьезно спросил он.

- Хочу тебе клизму поставить, молодой человек.

- Что вам надо?! - опять очень громко спросил парень, явно желая привлечь внимание других людей в аптеке.

Максим вышел на улицу, закурил. В душу вкралось от­чаяние.

В одной очень большой аптеке Максим решительно на­правился к пышной, красивой женщине. Она выглядела при­ветливее других.

- Мне нужен змеиный яд, - сказал он.

- Нету, - ответствовала женщина.

- Тогда позовите вашего начальника.

Женщина удивленно посмотрела на него.

- Зачем?

- Я с ним потолкую.

- Не буду я его звать - незачем. Он вам не сможет по­мочь. Нет у нас такого лекарства.

Максим засмотрелся в ее ясные глаза. Ему захотелось вдруг обидеть женщину, сказать в ее лицо какую-нибудь тяж­кую грубость, чтобы ясные глаза ее помутились от ужаса. И не то вконец обозлило Максима, что яда опять нет, а то, с какой легкостью, отвратительно просто все они отвечают это свое "нет".

- Позовите начальника! - потребовал Максим.

И тут, вместо того, чтобы грубо оскорбить женщину, Максим жалобным голосом вдруг сказал:

- У меня мать болеет.

Женщина оставила официальный тон.

- Ну нет у нас сейчас змеиного яда, я серьезно говорю. Я могу дать вам пчелиный. У нее что, радикулит?

- Ага.

- Возьмите пчелиный. Змеиный не всегда и нужен.

- Давайте. - Максиму было стыдно за свой жалобный тон. - Он тоже помогает?

- У вас рецепт есть?

- Нету.

- А как же?...

- Что?

- Без рецепта нельзя, не могу.

У Максима упало сердце.

- Это такой ма-аленький рецептик, да? Бумажечка такая...

Женщина невольно улыбнулась.

- Да, да. Рецепт выписывает врач, а мы...

- Дайте мне так, а... А я завтра принесу вам рецепт. Дай­те, а?

- Не могу, молодой человек, не могу.

На улице Максим долго соображал, что делать. Даже если он и наткнется где-нибудь на змеиный яд, то без рецепта все равно не дадут. Это ясно. Надо сперва добыть рецепт.

По дороге домой зашел на почту и дал матери телеграмму:

"А пчелиный яд надо? Максим".

Долго в ту ночь не мог заснуть Максим - думал о матери. Представил вдруг ее мертвой, да так ясно - гроб на столе, белая простыня, руки белые на груди... Он вскочил и сидя выкурил подряд две сигареты. Кое-как отвязался от страш­ного наваждения.

Занималось утро. Спокойно, все шире и вольнее расте­кался над городом свет, и как-то ближе и роднее стали ка­заться люди, которых очень много в этих каменных домах... И все-таки никому нет никакого дела, что у Максима болеет мать.

Он оделся и пошел на вокзал - к людям.

На вокзале выбрал себе местечко на диване, сел и стал наблюдать за пассажирами. И самому тоже захотелось вдруг ехать. И показалось, что он едет. За окном - поля, леса, деревеньки, все мелькает. А в деревнях - тоже люди. И так хо­рошо сделалось на душе, спокойно.

...Неожиданно прямо перед собой Максим увидел стек­лянную дверь, завешенную изнутри марлей, а над дверью - табличка: "Медпункт". Он встал и пошел туда.

На белом стульчике, за белым столом, облокотившись, сидела белая старушка и дремала. Когда вошел Максим, она подняла голову.

- Здравствуйте, - сказал Максим.

- Ну, - ответила старушка. - Чего?

- Мне рецепт надо.

- Какой рецепт?

- На змеиный яд.

Старушка не поняла.

- На какой змеиный яд?

Максима толкнула в грудь надежда: старушка хочет спать и, чтобы отвязаться, подмахнет рецептик.

- На змеиный яд - лекарство такое.

- Я не выписываю рецептов.

- А кто выписывает?

- Врач.

- А когда он будет?

- В девять. - Старушка начала терять терпение. - А для чего те рецепт-то?

- А вы не врач?

- В больницу надо идти за рецептом. А мы не лечим.

- Так это ж медпункт?

- Ну и что, что медпункт. Мы - по травмам. Или сердце у кого... В больницу надо идти.

- А у вас печать есть? Больничная...

Старушка рассердилась.

- Тебе чего надо-то? Что ты привязался ко мне?

- Ладно, спи.

Максим вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

В девять часов он пошел на стройку, отпросился с работы и направился в поликлинику.

В бедой стеклянной стенке - окошечко за окошечком - белая девушка. Она долго "заводила" на Максима карточку, потом подала ему талончик. Максим посмотрел - четырнадцатая очередь, на тринадцать тридцать.

- А поближе нету?

- Нет.

- Девушка, милая... - Максим почувствовал, что опять начинает говорить жалостливым тоном, но остановиться не мог. - Девушка, дайте мне поближе, а? Мне шибко надо. Пожалуйста.

Девушка не глядя на него порылась в талончиках, выбра­ла один, подала Максиму. И тогда только посмотрела на него. Максиму показалось, что она усмехнулась.

"Милая ты моя, - думал растроганный Максим. - Смейся, смейся - талончик-то вот он". Его очередь была шестой, на одиннадцать часов. У кабинета врача сидело че­ловек десять больных; Максим присел рядом с пожилым мужчиной, у которого была такая застойная тоска в глазах, что, глядя на него, невольно думалось: "Все равно помрем все".

"Прижало мужика", - подумал Максим. И опять вспом­нил о матери и стал с нетерпением ждать доктора.

Доктор пришел. Мужчина, еще молодой.

Вышла из кабинета женщина и спросила:

- У кого первая очередь? Никто не встал.

- У меня, - сказал Максим и почувствовал, как его под­няла какая-то сила и повела в кабинет.

- У вас первая очередь? - спросил его мужчина с тоской в глазах.

- Да, - твердо сказал Максим и вошел в кабинет совсем веселым и, как ему показалось, очень ловким парнем.

- Что? - спросил доктор, не глядя на него.

- Рецепт, - сказал Максим, присаживаясь к столу.

Доктор чего-то хмурился, не хотел подымать глаза.

- Какой рецепт? - Доктор все перебирал какие-то бу­мажки.

- На змеиный яд.

- А что болит-то? - Доктор поднял глаза.

- Не у меня. У меня мать болеет, у нее радикулит. Ей врачи посоветовали змеиным ядом.

- Ну, так?..

- Ну а рецепта нету. А без рецепта, вы сами понимаете, никто не даст. - Максиму казалось, что он очень толково все объясняет. - Поэтому я прошу: дайте мне рецепт.

Доктора что-то заинтересовало в Максиме.

- А где мать живет?

- В Сибири. В деревне.

- Ну?.. И нужен, значит, рецепт?

- Нужен. - Максиму было легко с доктором: доктор нравился ему.

Доктор посмотрел на сестру.

- Раз нужен, значит, дадим. А, Клавдия Николаевна?

- Надо дать, конечно.

Доктор выписал рецепт.

- Он ведь редко бывает, - сказал он. - Съезди в двад­цать седьмую. Знаешь где? Против кинотеатра "Прибой". Там может быть.

- Спасибо. - Максим пожал руку доктору и чуть не вы­летел на крыльях из кабинета - так легко и радостно сдела­лось.

В двадцать седьмой яда не было.

Максим подал рецепт и затаив дыхание смотрел на апте­каря.

- Нет, - сказал тот и качнул седой головой.

- Как "нет"?

- Так, нет.

- Так у меня же рецепт... Вот же он, рецепт... Вот же он, рецепт-то!

- Я вижу.

- Да ты что, батя? - с таким отчаянием сказал Мак­сим. - Мне нужен этот яд.

- Так нет же его, нет - где же я его возьму? Вы же може­те соображать - нет змеиного яда.

Максим вышел на улицу, прислонился спиной к стене, бессмысленно стал смотреть в лица прохожих. Прохожие все шли и шли нескончаемым потоком... А Максим все смотрел и смотрел на них и никак о них не думал.

Потом еще одна мысль пришла в голову Максиму. Он резко качнулся от стены и направился к центру города, где жил его брат.

Квартира у Игната премиленькая. На стенах множество фотографий Игната; и так и эдак сидит Игнаха - самодо­вольный, здоровый, - напряженно улыбается.

Максима встретила жена Игната, молодая крупная женщина с красивым, ничего не выражающим лицом. Привстала с тахты...

- Здравствуй, Тамара, - поздоровался Максим.

- Здравствуй.

Максим сел в кресло, на краешек.

- Ты что, не работаешь сегодня? - спросила Тамара.

- Отпросился, - откликнулся Максим, доставая сигаре­ты. - Можно я закурю?

- Кури, я сейчас окно открою.

С улицы в затхленький уют квартиры ворвался шум города.

Максим склонился руками на колени.

- Ты чего такой? Заболел?

- Нет. - Максим распрямился. - У тебя знакомых ап­текарей нет? Или врач, может?..

- Н-нет... А зачем тебе?

- Мать у нас захворала. Надо бы змеиный яд достать, а его нигде нету. Весь город обошел - нигде нету.

- А что с ней?

- Радикулит, гад такой.

- Нет у меня таких знакомых. Может, у Игната?..

- Он скоро приедет?

- А он не уезжал никуда.

- Как?.. А мне мать написала...

- Они хотели ехать... в Болгарию, кажется, а потом отме­нили. Он там сейчас - в цирке.

- Я тогда пойду к нему. - Максим встал.

- Ты что-то не заходишь к нам?..

- Да все некогда... Ну, пока.

- Господи, Максим!.. Я совсем забыла сказать: мы же за­втра домой едем. Туда - к вам.

- Да?

- Конечно.

Максим долго стоял в дверях, смотрел на Тамару.

- У нас Степан пришел, - к чему-то сказал он.

- Это который в тюрьме был?

Максим улыбнулся.

- Он один у нас...

- Ну да, я понимаю. Он пришел, да?

- Ага, пришел. А вы когда едете?

- В восемь, кажется.

- Я, наверно, успею проводить.

- Приходи, конечно, - разрешила Тамара.

- Ну пока - до завтра.

- До свиданья.

Игнат

Вахтер в цирке поднялся навстречу Максиму.

- Вам к кому?

- К Воеводину Игнату.

- У них репетиция идет.

- Ну и что?

- Репетиция!.. Как "что"? - Вахтер вознамерился не впускать.

- Да пошли вы! - обозлился Максим, легко отстранил старика и прошел внутрь.

Прошел пустым, гулким залом.

На арене, посредине, стоял здоровенный дядя, а на нем, одна на другой, - изящные, как куколки, молодые женщины.

- Але! - возгласил дядя. Самая маленькая женщина на самом верху встала на руки. - Гоп! - приказал дядя. Ма­ленькая женщина скользнула вниз головой.

Максим замер.

Дядя поймал женщину. И тут с него посыпались все ос­тальные.

Максим подошел к человеку, который бросал в стороне тарелки.

- Как бы мне Воеводина тут найти?

Человек поймал все тарелки.

- Что?

- Мне Воеводина надо найти.

- На втором этаже. А зачем?

- Так... Он брат мой.

- Вон по той лестнице - вверх. - Человек снова запус­тил тарелки в воздух.

Игнат боролся с каким-то монголом. Монгол был устра­шающих размеров.

- Э-ээ... Друг ситцевый! - весело орал Игнат. - У нас так не делают. Куда ты коленом-то нажал?!

- Сево? - спросил монгол.

- "Сево, сево!" - передразнил сердито Игнат. - На ду­шу, говорю, наступил! Дай-ка я тебе разок так сделаю... Монгол взвыл.

- А-а!.. Дошло?

Игнат слез с монгола.

- Максим!.. Здорово. Ну, иди погуляй пока, - сказал он монголу. - Я с брательником поговорю. Здоровый, бугай, а бороться не умеет.

- Неужели ты его одолеешь? - усомнился Максим.

- Хошь, покажу?

- Да ну его. Игнат, я письмо получил из дома...

Пошли в уборную Игната.

- ...Але! - возвещает дядя на манеже. - Гоп! - Малень­кая женщина опять бесстрашно скользит вниз.

Человек с испитым лицом бросает вверх тарелки и поет под нос (для ритма, должно быть):

...Или я не сын страны, --

Или я за рюмку водки

Не закладывал штаны...

Какой-то шут гороховый кричит в пустой зал:

- А чего вы смеетесь-то? Чего смеетесь-то? Тут плакать надо, а не смеяться. Во!

- Ну, как они там? Я ж еду завтра к ним! - вспомнил Игнат.

- Мать захворала...

- Но? Что с ней?

- Радикулит. Степка пришел.

- Пришел? Ну, это хорошо. А отец как? Верка...

- Игнат, надо достать змеиного яда. Матери-то. Я вто­рой день хожу по городу - нигде нету.

- Змеиный яд... Это лекарство, что ли?

- Но.

- Тэк, тэк, тэк... - задумался Игнат. - Счас я отпущу своего чайболсана и пойдем ко мне. Попробую дозвониться до кого-нибудь.

Игнат ушел. Максим стал рассматривать фотографии брата на стенах. Их тут было великое множество - Игнат так, Игнат эдак: сидит, стоит, борется, опять стоит и улыба­ется в аппарат. Лента через плечо, на ленте медали.

- ...Ну а ты как живешь? - вернулся Игнат. Стал оде­ваться.

- Ничо.

- Все на стройке вкалываешь?

- На стройке.

- Эхх... Максим, Максим...

- Ладно, брось про это.

- Чего "брось"-то? Чего "брось"-то? Жалко же мне тебя, дурака. Упрямый ты, Максим, а - без толку. Так и загнешь­ся в своем общежитии!

- Загнусь - схоронишь. И все дело.

- Дело нехитрое. А ты лучше подумай - как не про­пасть! Такой красивый парнина, а...

- На квартире жениться?

- Да не на квартире, а - нормально, чтобы не бегать по­том друг к другу из общежития в общежитие. Что, Нинка - плохая баба?

- Для тебя, может, хорошая, для меня - нет. Вообще, не суйся в мои дела.

- Ох ты. Господи!.. "Дела"... Пошли.

Опять прошли пустым залом.

- Как жизнь, Савелий Иваныч? - покровительственно-снисходительно спросил Игнат у вахтера. Игната просто не узнать: в шикарном костюме, под пиджаком нарядный сви­тер, походка чуть вразвалочку - барин.

Вахтер заулыбался.

- Спасибо, Игнат Ермолаич. Хорошо.

- От это правильно! - похвалил Игнат.

Пошли к троллейбусу.

- Мне же тебе помочь охота, дура. Давай разберемся...

- Сам разберусь.

- Вижу, как ты разбираешься. Два года на стройке вка­лывать, и все разнорабочим. Разобрался, называется, что к чему.

- Чем же моя работа хуже твоей?

- Ну, конечно, - научили. У тебя своя-то башка должна быть на плечах или нет?

Они разговаривают мирно, не привлекая ничьего внима­ния.

Сели в троллейбус.

Игнат оторвал билеты. Сели на свободное сиденье.

- Ведь тебе уж, слава те Господи, двадцать пять. А ты еще - ничем ничего: штанов лишних нету. Заколачиваешь девяносто рублей - и довольный. Устроился бы по-челове­чески - хоть вздохнул бы маленько. А то ведь на себя не похож стал. Я ж помню, какой ты в солдатах ко мне прихо­дил - любо поглядеть.

Сошли с троллейбуса, пошли двором к подъезду.

- Там, глядишь, курсы бы какие-нибудь кончил... Жить надо начинать, Максим. Пора.

Стали подниматься в лифте.

- Я старше вас и больше вашего хлебнул. Поэтому и го­ворю вам... А вы - что Степан, что ты - упретесь как бара­ны и ничего слушать не желаете.

Приехали.

Игнат позвонил.

Открыла Тамара.

- Цыпонька! Лапочка!.. Что же ты сидишь-то? Я думал, у тебя тут дым коромыслом. Надо ж собираться в дорогу-то!

- А у меня все собрано.

- А подарки! Верке-то надо взять чего-нибудь. Давай, давай, а то магазины закроют, останемся на бобах. Быстро! Не скупись - платье какое-нибудь.

Тамара стала одеваться.

- Вот сапоги купил тяте! - похвалился Игнат. - Глянь. Обрадуется старик. А это шаль - матери... Она здорово хво­рает-то?

- Лежит. Ногу, говорит, к затылку подводит.

Игнат сел к телефону. Заговорил миролюбиво:

- Я хочу, чтоб Воеводины жили не хуже других. Что, мы у Бога телка съели, чтоб нам хуже других жить? Чтоб собра­лись мы, допустим, с тобой на праздник погулять, так не ху­же разных там... Чтоб семьи были - все честь по чести. А то придешь - голодранец голодранцем, аж совестно...

- Если совестно, не якшайся, никто тебя не заставляет.

- Але! - заговорил в трубку Игнат. - Коля? Коль... у меня мать, оказывается, приболела... Ты бы не мог там до­стать змеиного яда... Ага. Ну-ка, поинтересуйся. Жду. Совестно, Максим, совестно - честно тебе говорю...

Максим резко встал и пошел к выходу.

- Куда ты?

Вместо ответа Максим крепко хлопнул дверью.

Так же решительно, как шел от двадцать седьмой аптеки, Максим пошел снова туда.

Подошел к старичку аптекарю.

- Я к вашему начальнику пройду.

- Пожалуйста, - любезно сказал аптекарь. - Вон в ту дверь. Он как раз там.

Максим пошел к начальнику.

В кабинете заведующего никого не было. Была еще одна дверь, Максим толкнул в нее и ударил кого-то по спине.

- Сейчас, - сказали за дверью.

Максим сел на стул.

Вошел низенький человек, с усами, с гладко выбритыми, до сияния, жирненькими щеками, опрятный, полненький, лет сорока.

- Что у вас?

- Вот. - Максим протянул ему рецепт.

Заведующий повертел в руках рецепт.

- Не понимаю...

- Мне такое лекарство надо. - Максим поморщился - сердце защемило.

- У нас его нет.

- А мне надо. У меня мать хворает. - Максим смотрел на заведующего немигающими глазами: чувствовал, как глаза наполняются слезами.

- Но если нет, что же я могу сделать?

- А мне надо. Я не уйду отсюда, понял? Я вас всех нена­вижу, гадов!

Заведующий улыбнулся.

- Это уже серьезнее. Придется найти. - Он сел к теле­фону и, набирая номер, с любопытством поглядывал на Мак­сима. Максим успел вытереть глаза и смотрел в окно. Ему было стыдно, он жалел, что сказал последнюю фразу.

- Алле! - заговорил заведующий. - Петрович? Здоров. Я это, да. Слушай, у тебя нет... - тут он сказал какое-то не­понятное слово. - Нет?

У Максима сдавило сердце.

- Да нужно тут... пареньку одному... Посмотри, посмот­ри... Славный парень, хочется помочь.

Максим впился глазами в лицо заведующего. Заведую­щий беспечно вытянул губы трубочкой - ждал.

- Да? Хорошо, тогда я подошлю его. Как дела-то? Мгм... Слушай, а что ты скажешь... А? Да что ты? Да ну?..

Пошел какой-то базарный треп: кто-то заворовался, ко­го-то сняли и хотят судить, какого-то Борис Михалыча. Мак­сим смотрел в пол, чувствовал, что плачет, и ничего не мог сделать - плакалось. Он крепко устал за эти два дня. Он молил Бога, чтобы заведующий подольше говорил, - может, к тому времени он перестанет плакать, а то хоть сквозь зем­лю проваливайся со стыда. А если сейчас вытереть глаза, зна­чит, надо пошевелиться и тогда заведующий глянет на него и увидит, что он плачет.

"Вот морда! Вот падла!" - ругал он себя. Он любил сей­час заведующего, как никого никогда, наверное, не любил.

Заведующий положил трубку, посмотрел на Максима. Максим нахмурился, шаркнул рукавом пиджака по глазам и полез в карман за сигаретой. Заведующий ничего не сказал, написал записку, встал... Максим тоже встал.

- Вот по этому адресу... спросите Вадим Петровича. Не отчаивайтесь, поправится ваша мама.

- Спасибо, - сказал Максим. Горло заложило, и полу­чилось, что Максим пискнул это "спасибо". Он нагнул голо­ву и пошел из кабинета, даже руки не подал начальнику.

"Вот те ж морда!" - - поносил он себя. Ему было стыдно, и он был очень благодарен начальнику.

На другой день рано утром к Максиму влетел Игнат. Внес с собой шум и прохладу политых асфальтов.

- Максим!.. Я поехал! Будешь провожать-то?..

Максим вскочил с кровати.

- Я быстро. А яд-то я достал вчера! Я сейчас...

- Давай. Только - одна нога здесь, другая там! - орал Игнат. - Пятнадцать минут осталось. Жена сейчас икру ме­чет в вагоне. Я тоже достал флакон.

- Она уже там, Тамара-то? - Максим прыгал по комна­те на одной ноге, стараясь другой попасть в штанину.

- Там.

- Сейчас... мигом. Мы в магазин не успеем заскочить? Хотел тоже каких-нибудь подарков...

- Да ты что! - взревел Игнат. - Я что, по шпалам жену догонять буду?!

- Ладно, ладно...

Побежали вниз, в такси.

- Друг, - взмолился Игнат. - Десять минут до поезда. Жми на всю железку! Плачу в трехкратном размере.

Жена ждала Игната у вагона. Оставалось полторы мину­ты. Она вся изнервничалась.

- Игнат, это... это черт знает что такое, - встретила она мужа со слезами на глазах. - Я хотела чемоданы выносить.

- Порядок! - весело гудел Игнат. - Максим, пока! Крош­ка, цыпонька, - в вагон.

Поезд тронулся.

- Будь здоров, Максим!

Максим пошел за вагоном.

- Игнат, передай там: я, может, тоже скоро приеду! Не забудь, Игнат!

- Не-ет!

Максим остановился.

Поезд набирал ходу.

Максим опять догнал вагон и еще раз крикнул:

- Не забудь, Игнат, скажи - приеду!

- Передам!

Надо было уже бежать за вагоном.

- Игнат, скажи!..

Но Игнат уже не слышал.

Уже расходились с перрона люди.

А Максим все стоял и смотрел вслед поезду.

...Уже никого почти не осталось на перроне, а Максим все стоял. Смотрел в ту сторону, куда уехал брат. Там была Родина.

Летит степью поезд.

Кричит...

...Игнат пинком распахнул ворота, оглядел родительский двор и гаркнул весело:

- Здорово, родня!

Тамара, стоящая за ним, сказала с упреком:

- Неужели нельзя потише?.. Что за манера, Игнатий!

- Ничего-о, - загудел Игнат. - Сейчас увидишь, как обрадуются. Э-э... А дом-то новый у них! Я только счас заме­тил. Степка с отцом развернулись...

Из дома вышел Ермолай Воеводин... Тихо засмеялся и вытер рукавом глаза.

- Игнаха, хрен моржовый, - сказал он и пошел навстре­чу Игнату.

Игнат бросил чемодан... Облапили друг друга, трижды крест-накрест - поцеловались. Ермолай опять вытер глаза.

- Как надумал-то?

- Надумал...

- Сколько уж не был! Лет пять, однако. Мать у нас за­хворала, знаешь?.. В спину что-то вступило... - Отец и сын глядели друг на друга, не могли наглядеться. О Тамаре со­всем забыли. Она улыбалась и с интересом рассматривала старика.

- А это жена, что ли? - спросил наконец Ермолай.

- Жена, - спохватился Игнат. - Познакомься.

Женщина подала старику руку... Тот осторожно пожал ее.

- Тамара.

- Ничего, - сказал Ермолай, окинув оценивающим взглядом Тамару - Красивая.

- А?! - с дурашливой гордостью воскликнул Игнат.

- Пошли в дом, чего мы стоим тут! - Ермолай первым двинулся к дому. - Степка-то наш пришел, окаянная душа.

- Как мне называть его? - тихо спросила Тамара мужа. Игнат захохотал.

- Слышь, тять!.. Не знает, как называть тебя, - сказал он. Ермолай тихо засмеялся.

- Отцом вроде довожусь. - Он взошел на крыльцо, за­орал в сенях: - Мать, кто к нам приехал-то!

В избе, на кровати, лежала мать Игната. Увидела Игната, заплакала.

- Игнаша, сынок... приехал?

Сын наскоро поцеловал мать и полез в чемодан. Гулкий, сильный голос его сразу заполнил всю избу.

- Шаль тебе привез... пуховую. А тебе, тять, - сапоги. А это - Верке. А это - Степке. Все тут живы-здоровы?..

Отец с матерью, для приличия снисходительно сморщив­шись, с интересом наблюдали за движениями сына - он все доставал и доставал из чемодана.

- Все здоровы. Мать вон только... - Отец протянул длинную руку к сапогам, бережно взял один и стал щипать, мять, поглаживать добротный хром. - Ничего товар... Степ­ка износит. Мне уж теперь ни к чему такие.

- Сам будешь носить. Вот Верке еще на платье. - Игнат выложил все, присел на табурет. Табурет жалобно скрипнул под ним. - Ну, рассказывайте, как живете? Соскучился без вас. Как Степка-то?

- Соскучился, так раньше бы приехал.

- Дела, тятя.

- "Дела"... - Отец почему-то недовольно посмотрел на молодую жену сына. - Какие уж там дела-то!

- Ладно тебе, отец, - сказала мать. - Приехал - и то слава Богу.

- Ты говоришь - какие там дела! - заговорил Игнат, положив ногу на ногу и ласково глядя на отца. - Как тебе объяснить?.. Вот мы, русские, - крепкий ведь народишко! Посмотришь на другого - черт его знает!.. - Игнат встал, прошелся по комнате. - Откуда что берется! В плечах - са­жень, грудь как у жеребца породистого - силен! Но чтобы научиться владеть этой силой, выступить где-то на соревно­ваниях - Боже упаси! Он будет лучше в одиночку на медведя ходить. О культуре тела - никакого представления. Физ­культуры боится, как черт ладана. Я же помню, как мы в школе профанировали ее.

С последними словами Игнат обратился к жене.

Тамара заскучала и стала смотреть в окно.

- ...Поэтому, тятя, как ты хошь думай, но дела у меня важные. Поважнее Степкиных.

- Ладно, - согласился отец. Он слушал невнимательно. - Мать, где там у нас?.. В лавку пойду...

- Погоди, - остановил его Игнат. - Зачем в лавку? Вот и эту привычку тоже надо бросать русскому народу: чуть что - сразу в лавку. - Но отец так глянул на него, что он сразу от­ступил, махнул рукой, вытащил из кармана толстый бумаж­ник, шлепнул на стол. - На деньги.

Отец обиженно приподнял косматые брови.

- Ты брось тут, Игнаха... Приехал в гости, - значит, сиди помалкивай. Что у нас, своих денег нету?

Игнат засмеялся.

- Ты все такой же, отец.

- Какой?

- Ну... такой же.

- Да ладно вам - сцепились. Что вас лад-то не берет? - вмешалась мать. - Иди в лавку-то. Пошел - дак иди.

Ермолай ушел.

- Сынок... не хотела уж при им спрашивать: как там Максим-то?

- Максим?.. Честно говорить?

- Господи, ну дак а как же?

- Плохо.

Мать вздохнула.

- А что шибко-то плохо?

- Плохо, потому что дурак... И не слушается. Причем... колосс - сильный, конечно, парень... Приходит как-то с де­вушкой - ничего, хорошая девушка... - Игнат повернулся к жене. - А? Нинка-то.

- Да.

- Двухкомнатная квартира с удобствами, в центре - это же!.. Ну, думаю, поумнел парень. Вызвал его на кухню. "Ты, - говорю, - опять не сваляй дурака". А девка - без ума от него. Ну и что? Через неделю - конец: горшок об гор­шок - и кто дальше. Наш Макся затеял. Она мне звонила потом, девка-то. Чуть не плачет. "Вы, - говорит, - скажите ему, Игнатий Ермолаич, чтобы он не уходил". Скажи ему - хлопнет дверью и поминай как звали.

Матери тяжело было слышать все это про младшего сына. Она не разбиралась в перипетиях дел городских сыновей, ей было горько за младшего.

- Осподи, осподи, - опять вздохнула она. - Помог бы уж там ему как-нибудь.

- Да не хочет! - искренне воскликнул Игнат. - Ну ска­жи ей: не стараюсь, что ли!

- Это верно... мамаша: он не хочет никого слушать.

- Отцу-то уж не говорите про него.

В сенях загремело ведро. Шаги...

- Верка идет, - сказала мать.

- Она где работает-то?

- Дояркой.

Вошла немая... Всплеснула руками, увидела брата, кину­лась к нему. Расцеловала.

- От она... От мы как. От как, - приговаривал Игнат, чуть уклоняясь от поцелуев. - От мы как брата любим... Ну та... Ну, хватит... Познакомься вот с женой моей.

Вера поглядела на Тамару. "Спросила": "Вот это твоя жена?"

- Ну. А что?.. - Игнат показал: "Хорошая?"

Вера закивала головой и начала целовать Тамару. Тамара улыбалась смущенно.

- Пойдемте, я вам платье привезла, - сказала она. Вера не поняла.

- Верка, иди в горницу - платье мерить.

Вера всплеснула руками и запрыгала по избе, счастливая.

Все были довольны.

- Да хватит скакать-то! - притворно рассердилась мать. - Прям уж обрадуется, так удержу нету.

Тамара с немой ушли в горницу.

- Так у тебя что со здоровьем-то? Да! Я ж лекарство при­вез - змеиный яд-то, ты просила.

- Вот хорошо-то, сынок, спасибо тебе... Может, поды­мусь теперь. Радикулит - измучилась вся. А сказали тут...

Пришел Ермолай.

- А Степан все плотничет? - продолжал расспрашивать Игнат, расхаживая по прихожей в избе.

Отвечал теперь отец:

- Плотничает, ага. Коровник счас рубют. Ничо, хорошо получают. Этта девяносто рублишек принес. Куда с добром!

- Не закладывает?

- Бывает маленько... Так ведь оно что - дело холостое. Соберутся с ребятами, заложут.

- Жениться-то собирается?

- А мы знаем? Помалкивает. Да женится... куда девает­ся... Садись, пока суд да дело - пропустим маленько.

- Подождали бы Степку-то.

- Мы по маленькой... Садись.

Из горницы вышла немая в новом платье. Вышла торже­ственная и смотрела на всех вопросительно и удивленно. И в самом деле, она сделалась вдруг очень красивой. Молча смотрели на нее. Она прошлась раз-другой... сама не выдержала важности момента, опять запрыгала, поцеловала брата. По­том побежала в горницу, привела Тамару и стала показывать ее всем и хвалить - какая она добрая, хорошая, умная.

Тамаре неловко стало.

Игнат был доволен.

Вера потащила Тамару на улицу, мыча ей что-то на ходу.

...Выпили маленько.

Ермолай склонился головой на руки, сказал с неподдель­ной грустью:

- Кончается моя жизнь, Игнаха. Кончается, мать ее... А жалко.

- Почему такое пессимистическое настроение?

Отец посмотрел на сына.

- А ты, Игнат, другой стал, - сказал он. - Ты, конечно, не замечаешь этого, а мне сразу видно.

Игнат смотрел трезвыми глазами на отца, внимательно слушал.

- Ты вот давеча вытащил мне сапоги... Спасибо, сынок! Хорошие сапоги...

- Не то говоришь, отец, - сказал Игнат. - При чем тут сапоги?

- Не обессудь, если не так сказал, - я старый человек. Ладно, ничего. Степка скоро придет, брат твой... Он плотни­чает. Ага. Но, однако, он тебя враз сломит, хоть ты и про физкультуру толкуешь. Ты жидковат против Степана. Куда там...

Игнат засмеялся: к нему вернулась его необидная весе­лость-снисходительность.

- Посмотрим, посмотрим, тятя.

- Давай еще по маленькой, - предложил отец.

- Нет, - твердо сказал Игнат.

- Вот сын какой у тебя! - не без гордости заметил ста­рик, обращаясь к жене. - Наша порода - Воеводины. Сказал "нет" - значит, все. Гроб. Я такой же был. Вот Степка скоро придет.

- Ты, отец, разговорился что-то, - урезонила жена ста­рика. - Совсем уж из ума стал выживать. Черт-те чего мелет. Не слушай ты его, брехуна, сынок.

Пришли Вера с Тамарой. Тамара присела к столу, а Вера начала что-то "рассказывать" матери. Мать часто повторяла "Ну, ну... Батюшки мои! Фу ты Господи!"

- Не такой уж ты стал, Игнаха. Ты не обижайся, - по­вернулся он к Тамаре. - Он сын мне. Только другой он стал.

- Перестал бы, отец, - попросила мать.

- Ты лежи, мать, - беззлобно огрызнулся старик. - Ле­жи себе, хворай. Я тут с людями разговариваю, а ты нас пере­биваешь.

Тамара поднялась из-за стола, подошла к комоду стала разглядывать патефонные пластинки. Ей, видно, было не­ловко.

Игнат тоже встал... Завели патефон. Поставили "Грушицу".

Все замолчали. Слушали.

Старший Воеводин смотрел в окно, о чем-то невесело думал.

Вечерело. Горели розовым нежарким огнем стекла домов. По улице, поднимая пыль, прошло стадо. Корова Воеводи­ных подошла к воротам, попробовала поддеть их рогом - не получилось. Она стояла и мычала. Старик смотрел на нее и не двигался. Праздника почему-то не получилось. А он дав­ненько поджидал этого дня - думал, будет большой празд­ник. А сейчас сидел и не понимал: почему же не вышло праздника? Сын приехал какой-то не такой... В чем не та­кой? Сын как сын, подарки привез. И все-таки что-то не то.

- Сейчас Степка придет, - сказал он. Он ждал Степку. Зачем ему нужно было, чтобы скорее пришел Степка, он не знал.

Молодые ушли в горницу; унесли с собой патефон. Игнат прихватил туда же бутылку красного вина и закуску.

- Выпью с сестренкой, была не была! Хотя вредно вооб­ще-то.

- Давай, сынок, это ничего. Это полезно, - миролюби­во сказал отец.

Начали приходить бывшие друзья и товарищи Игната. Пришло несколько родных. Тут-то бы и начаться празднику. А праздник все не наступал. Приходили, здоровались со ста­риком и проходили в горницу, заранее улыбаясь. Скоро там стало шумно, гудел снисходительный могучий бас Игната, смеялись женщины, дребезжал патефон. Двое дружков Игна­та сбегали в лавку и вернулись с бутылками и кульками.

- Сейчас Степка придет, - сказал старик. Не было у него на душе праздника, и все тут.

Пришел наконец Степка. Загорелый, грязный...

- Игнаша наш приехал, - встретил его отец.

- Я уж слышал, - сказал Степан, улыбнулся и тряхнул русыми спутанными волосами.

Старик поднялся из-за стола, хотел идти в горницу, но сын остановил его:

- Погоди, тять, дай я хоть маленько сполоснусь. А то не­удобно даже.

- Ну, давай, - согласился отец. - А то верно - он на­рядный весь, как это... как артист.

И тут из горницы вышел Игнат с женой.

- Брательник! - заревел Игнат, растопырив руки. - Степка! - И пошел на него.

Степка засмеялся, переступил с ноги на ногу, - видно, застеснялся Тамары.

Игнатий облапил его.

- Замараю, слушай, - Степка пытался высвободиться из объятий брата, но тот не отпускал.

- Ничего-о!.. Это трудовая грязь, братка! Дай поцелую тебя, окаянная душа! Соскучился без вас.

Братья поцеловались.

Отец смотрел на сыновей, и по щекам его катились свет­лые, крупные слезы. Он вытер их и громко высморкался.

- Он тебе подарки привез, Степка, - громко и хвастли­во сказал он, направляясь к чемоданам.

- Брось, тятя, какие подарки! Ну, давай, что ты должен делать-то? Делай скорей! Выпьем сейчас с тобой! Вот! Видела Воеводиных? - Игнат легонько подтолкнул жену к брату. - Знакомьтесь.

Степка даже покраснел - не знал: подавать яркой жен­щине грязную руку или нет. Тамара сама взяла его руку и крепко пожала.

- Он у нас стеснительный перед городскими, - пояснил отец. - А мне - хоть бы хны!

Степка осторожно кашлянул в кулак, негромко, коротко засмеялся: готов был провалиться сквозь землю от таких объ­яснений отца.

- Тятя... скажет тоже.

- Иди умывайся, - подсказал отец.

- Да, пойду маленько... того... - обрадовался Степан. И пошел в сени. Игнат двинулся за ним.

- Пойдем, полью тебе по старой памяти.

Отец тоже вышел на улицу.

Умываться решили идти на Катунь - она протекала под боком, за огородами.

- Искупаемся, - предложил Игнат и похлопал себя ла­донями по могучей груди,

Шли огородами по извилистой, едва приметной тропке в буйной картофельной ботве. Отец - сзади сыновей.

- Ну, как живете-то? - басил Игнат, шагая вразвалку между отцом и братом. Он все-таки изрядно хватил там, с друзьями.

Степка улыбался. Он был рад брату.

- Ничего.

- Хорошо живем! - воскликнул отец. - Не хуже город­ских.

- Ну и слава Богу! - с чувством сказал Игнат. - Степан, ты, говорят, нагулял тут силенку?

- Какая силенка!.. Скажешь тоже. Как ты-то живешь?

- Я хорошо, братцы! Я совсем хорошо. Как жена моя вам? Тять?

- Ничего. Я в них не шибко понимаю, сынок. Вроде ни­чего.

- Хорошая баба, - подхватил Игнат. - Человек хороший.

- Шибко нарядная только. Зачем так?

Игнат оглушительно захохотал.

- Обыкновенно одета! По-городскому, конечно. Поотставали вы в этом смысле.

- Чего-то ты много хохочешь, Игнат, - заметил ста­рик, - как дурак какой.

- Рад, поэтому смеюсь.

- Рад... Мы тоже рады, да не ржем, как ты. Степка вон не рад, что ли? А он улыбается - и все.

- Ты когда жениться-то будешь, Степка? - спросил Игнат.

- Не уйдет, куда торопиться.

Пришли к реке.

Игнат первый скинул одежду; обнажив свое красивое тренированное тело, попробовал ногой воду, тихонько охнул.

- Мать честная! Вот это водичка!

- Что? - Степан тоже разделся. - Холодная?

- Ну-ка, ну-ка? - заинтересовался Игнат. Подошел к брату и стал его похлопывать и осматривать со всех сторон, как жеребца. Степка терпеливо стоял, смотрел в сторону, беспрерывно поправляя трусы, улыбался.

- Есть, - закончил Игнат. - Есть, братишка. Давай по­пробуем?

- Да ну! - Степка недовольно тряхнул волосами.

- А чего, Степка? Поборись! - Отец с укором смотрел на младшего. - Не под бабой лежать...

- Бросьте вы, на самом деле, - упрямо и серьезно ска­зал Степка. - Чего ради сгребемся? На смех людям?

- Тьфу! - рассердился отец. - Ты втолкуй ему, Игнат, ради Христа! Он какой-то телок у нас - всего стесняется.

- А чего тут стесняться-то! Если б мы какие-нибудь дох­лые были, тогда действительно стыдно.

- Объясни вот ему!

Степка нахмурился и пошел к воде. Сразу окунулся и по­плыл, сильно загребая огромными руками; вода вскипала под ним.

- Силен! - с восхищением сказал Игнат.

- Я же тебе говорю! Он бы тебя уложил.

- Не знаю, - не сразу ответил Игнат. - Силы у него больше, это ясно.

Отец сердито высморкался на песок. Игнат постоял еще немного и тоже полез в воду А отец пошел вниз по реке, куда выплывал Степка. Когда тот вышел на берег, они о чем-то негромко и горя­чо разговаривали. Отец доказывал свое, даже прижимал к груди руки. Игнат подплыл к ним, они замолчали.

Игнат вылез из воды и задумчиво стал смотреть на дале­кие синие горы, на многочисленные острова.

- Катунь-матушка, - негромко сказал он.

Степка и отец тоже посмотрели на реку.

На той стороне на берегу сидела на корточках баба с вы­соко задранной юбкой, колотила вальком по белью; ослепи­тельно белели ее тупые круглые коленки.

- Юбку-то опусти маленько, ай! - крикнул старик.

Баба подняла голову, посмотрела на Воеводиных и про­должала молотить вальком белье.

- Вот халда! - с возмущением негромко сказал ста­рик. - Хоть бы хны ей!

Братья стали одеваться.

Хмель у Игната прошел. Ему что-то грустно стало.

- Чего ты такой? - спросил Степка, у которого, наобо­рот, было очень хорошее настроение.

- Не знаю. Так просто.

- Не допил, поэтому, - пояснил старик. - Ни два ни полтора получилось.

- Черт его знает. Не обращайте внимания. Давайте поси­дим, покурим...

Сели на теплые камни... Долго молчали, глядя на волны. Солнце село на той стороне, за островами. Трое смотрели на родную реку, думали каждый свое... Игнат присмирел.

- Что, Степа? - негромко сказал он.

- Ничего, - Степка бросил камешек в воду.

- Все строгаешь?

- Строгаем.

Игнат тоже бросил в воду камень. Помолчали.

- Жена у тебя хорошая, - сказал Степан. - Красивая.

- Да? - Игнат оживился, с любопытством, весело по­смотрел на брата. Сказал неопределенно: - Ничего. Тяте вон не нравится.

- Я не сказал, что не нравится, чего ты зря? - Старик неодобрительно посмотрел на Игната. - Хорошая женщина. Только, я считаю, шибко фартовая.

Игнат захохотал.

- Ты у нас приблатненный, тять! Ты знаешь, что такое фартовая-то?

Отец отвернулся к реке, долго молчал - обиделся. Потом повернулся к Степке и сказал сердито:

- Зря ты не поборолся с ним. Ну хоть в ухо стукнитесь?

- Вот привязался! - удивился Степка. - Ты что?

- Заело что-то тятю, - сказал Игнат. - Что-то не нра­вится ему.

- Что "не нравится"? - повернулся к нему отец.

- Не знаю. На душе у тебя что-то не так, я же вижу.

- Ты шибко грамотный стал, прямо спасу никакого нет. Все ты видишь, все понимаешь!

- Будет вам! - сказал Степка. - Чего взялись? Нашли время...

- Да ну его! - Отец высморкался и полез за кисетом. - Приехал, расхвастался тут... Подарков навез, подумаешь!

Игнат даже растерялся.

- Тять, да ты что, на самом деле?

Степан незаметно толкнул его в бок - "не лезь".

- А то - уехали, на метре там разъезжают!.. "Хорошо живем!" Ну и живите, хрен с вами! Тот дурак молодой - то­же... Чего ты его сманил туда, Максима-то? Что он там ошивается? Гнать его надо оттуда, а ты подучиваешь, как ему скорей квартиру с сортиром получить. Умник!

- Ну и тут тоже - не рай, - рассердился и Игнат. - Что он тут будет делать, молодой парень? Ни выйти никуда...

- А Степка что делает?

- И Степке, думаю, не сладко... Привык просто. Невели­ка услада - топором всю жизнь махать.

- Дак если уж вы там такие умные стали - приезжайте, садитесь на машины да работайте. Вон их сколько!.. Город без вас не обедняет, я думаю. И жизнь счас здесь вовсе не та­кая уж захирелая. Самим ее надо делать, а не гоняться за руб­лем сломя голову. Или вы на готовенькое приедете? Трепа­чи!.. Да еще хвастаются приезжают... Подарки везут. Нужны они мне, твои подарки, как гармошка попу. Поп, он с кадилой проживет, а мы без твоих хромовых сапог обойдемся.

- Ну тять... я не знаю. Я хотел как лучше...

- "Лучше"... Умные люди делом занимаются - вот это лучше. А ты дурочку валяешь. И не совестно? Сильный, дак иди вон лес валить - там нуждаются. Кто ее тебе дал, силуш­ку-то? Где ты ее взял?.. Здесь? Здесь и тратить надо. А ты - хвост дудочкой и завеялся в город: смотрите, какой я силь­ный! Бесстыдник! Дед твой был бы живой, он бы тебе пока­зал силу. Он бы тебя в узелок завязал с твоей силой, хоть и старик был. У него вот была сила! Дак его добром люди споминают, не зря прожил. А ты только людей смешить ездишь по городам. "Культура тела"! Он вот зря не хочет стукнуться с тобой, - Ермолай показал на Степана, - а то бы ты улетел со своей культурой тела... в воду вон.

- Ну хватит. - Степан поднялся. - Тять, пошли домой.

- У тебя деньги есть? - спросил тот.

- Есть. Пошли.

Старик поднялся и не оглядываясь пошел первым по тропке, ведущей к огородам. Игнат и Степан шли сзади.

- Чего он? - Игната не на шутку встревожило настро­ение отца...

- Так... Ждал тебя долго. Сейчас пройдет. Песню спой с ним какую-нибудь.

- Какую песню? Я их перезабыл все. А ты поешь с ним песни?

- Да я ж шутейно. Я сам не знаю, чего он... Пройдет.

Опять шли огородом друг за другом, молчали. Игнат шел за отцом, смотрел на его сутулую спину.

- У него, что, слушай, - действительно одно плечо ниже или пиджак так идиотски пошит? - спросил Игнат тихонько.

Степан посмотрел на отца, пожал плечами.

- Не знаю. Что-то не замечал.

...Утро. Степан с отцом вкапывали на дворе большой во­ротный столб.

Подошли плотники с топорами и ножовками за поясами. Поздоровались.

- Чего это вы? - спросил один из плотников. - С утра пораньше...

Ермолай нахмурился и ничего не сказал. Степан усмех­нулся.

- Братенъ вчера силенку пробовал.

- Неужели выдернул? Не может быть...

Ермолай строго посмотрел на того, кто усомнился.

- Может, попробуешь поборешься с ним?

- Из меня борец...

- Он с женой приехал?

- С женой, - ответил Степан. - Жена мировая.

- Здорово гульнули вчера?

- Маленько гульнули, - хотел соскромничать Ермолай и тут же добавил: - Ефим Галюшкин на карачках домой ушел. Седня прибежал похмеляться, говорит: все руки вчера отдавили.

Посмеялись.

- Ну-ка, помогите.

Взялись за столб, подняли насколько можно и всадили в ямку.

- Будь здоров, Игнаха, - сказал при этом один из плот­ников. - Валяй на здоровье городских силачей, чтоб знали наших.

Ермолай разгладил бороду.

- У его шешнадцать орденов одних, - сказал он. - Вче­ра фотокарточку показывал.

- Медалей, - поправил Степан.

- Ну - медалей. Какого-то немца так, говорит, прило­жил - у того аж в пояснице что-то хрустнуло. Весь в меня, подлец. Я в парнях когда был, одного сосняковского мужика задел, подрались чего-то с ними, - он весь свой век одним ухом не слышит. А счас вот...

- Ну, доделаешь тут, - сказал Степан. - Пойду. - Он пошел в дом за топором.

- Красивая, говоришь, жена?

- Да им глянется, а мне что?.. Восемьдесят рублишек ух­нули вчера, - опять вернулся Ермолай к волнующей его теме. - Было дело.

- А где жена-то работает? Тоже циркачка?

- А шут ее знает, я не спросил. Ничо, уважительная ба­бенка. Меня - "папаша", "папаша"... Весь вечер от меня не отходила. Одетая с иголочки. Спят ишо. - Ермолай кивнул на дом.

Вышел Степан. Улыбался.

- Проснулся. Рассол дует.

Еще когда мужики только подошли, из дома вышла немая Вера, увидела посторонних, вернулась, надела вчераш­нее дареное платье и прошлась по двору, вроде по делу. По­том ушла в дом, опять сняла его и пошла на работу в своем обычном.

...Шли по улице неторопливо. Разговаривали.

- Про Москву-то рассказывал? - все пытали Степана.

- Говорил маленько...

- А вот чо, правда или нет, говорят, на Кремле-то часы величиной с колесо? - спросил один невысокий, болезнен­ный на вид мужичок.

- Я слыхал - больше, - возразил другой.

- Дык тогда какую же надо пружину, чтоб они ходили?

- Может, они не от пружины ходют. Может, специально движок какой-нибудь есть.

Немая, которая шла с ними вместе, свернула в переулок. Под селом, из-за гор, вставало огромное солнце. Там и здесь хлопали калитки, выходили на работу. Ночью прошел небольшой дождик. Умытая земля парила под первыми лучами, дышала всей грудью. Идут улицей плотники - строить.