Няня И.А.Гончарова

Мельник В. И.

Ивана Александровича Гончарова часто называли "рафинированным" романистом, плохо знавшим народную жизнь. Он, в самом деле, не слишком глубоко вникал в народный быт. Однажды он признался: "Я не знаю быта, нравов крестьян… Я не владел крестьянами, не было у меня никакой деревни, земли…Простой народ, то есть крестьян, земледельцев, я видел… мимоездом: то из вагона железной дороги, то с палубы корабля". Но откуда же тогда глубинное постижение национального характера в "Обломове"? Ведь в его Илье Обломове отраженным светом светятся главные, коренные мотивы русской волшебной сказки, былины о богатыре Илье Муромце и пр. Гончаров сам разрешает этот парадокс: "Я немало потратил красок на изображение дворовых людей, слуг… слуги, дворовые люди … – тоже "народ"… Я… воспитанный среди слуг… жил сначала дома в провинции среди многочисленной дворни…".

К сожалению, научная биография Гончарова пока еще не написана, причем особенно неясным периодом является детство Гончарова. А ведь именно в детстве художники, как правило, органично усваивают "золотой запас" народного творчества. "Я прожил в деревне два года",- пишет в "Слугах старого века" романист. Речь идет о селе Репьевка на берегу Волги, где Гончаров учился в частном пансионе священника Ф.С. Троицкого. Из гончаровских автобиографий мы знаем, что в пансионе Гончаров учил французский и немецкий языки, много читал. В автобиографиях писатель никак не акцентирует знакомство с фольклором, но все-таки отмечает в одной из них, что находил "в лакейской дома у себя сказки о Еруслане Лазаревиче, Бове Королевиче и другие, читал и их". Между прочим, сказка о Еруслане Лазаревиче эхом отзовется в романе "Обломов": "Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит...".

Однако очевидно, что не лакейская была для Гончарова главным источником познания фольклора. Судя по всему, главную роль сыграла здесь его няня. О ней романист упомянул в воспоминаниях "На родине", а также в письмах к родным. Звали ее Аннушкой. К счастью, сохранилась ее фотография 1862 года. На всю жизнь Гончаров сохранил к няне сердечную любовь. Это глубокое благодарное чувство к Анне Михайловне отмечают мемуаристы. Так, племянник писателя М.В.Кирмалов пишет: "Иван Александрович нежно любил свою няню Аннушку. Я хорошо помню эту старушку, нянчившую и меня и жившую в то время на покое у бабушки моей Александры Александровны в Хухореве. В ее слабом, иссохшем теле жила кристально чистая душа ребенка, полная до краев любовью к детям и ко всем домашним...". Перед нами вполне классический со времен Арины Родионовны образ своеобразной "литературной няни": чем-то оказалась она слишком дорога писателю, помнившему ее до конца своей жизни. И это "что-то", думается, верно обозначено в воспоминаниях Г.Н.Потанина: "волшебные сказки"! В отличие от Пушкина, автор "Обломова" не посвящал своей няне отдельных литературных произведений, но заслуживает внимания образ няни, например, в "Сне Обломова". Здесь явно чувствуются личные впечатления автора. Няня дает маленькому Илюше сказочное, мифологическое объяснение мира, которым довольствуется сама. При этом она развивает в ребенке воображение и поэтическое мировосприятие:

- Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а ужо будет и там светло? - спрашивал ребенок.

- Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится; а ужо, как завидит издали, так и просветлеет.

Можно не сомневаться, что эти перлы народного воображения и поэзии Гончаров узнал от своей няни, Аннушки. В романе он как бы вспоминает, как он "в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода". В "Сне Обломова" указан репертуар, видимо, близкий репертуару реальной няни Гончарова: "Она повествует ему... об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище прохожем". Здесь же сказка о Жар-птице, Емеле-дураке, Медведе на деревянной ноге. Въяве видим мы и манеру Анны Михайловны рассказывать чудные народные сказки: "Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнем: голова дрожала от волнения; голос возвышался до непривычных нот". Свое восприятие этих рассказов Гончаров также описывает: "Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах... ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни".

Образ няни в "Сне Обломова" абсолютно верен реальности. Исследователи не обращали внимания на этот главный источник гончаровского фольклоризма, а зря. О реальности этого образа, о том, что няня Аннушка навсегда заняла в жизни взрослого писателя свое значительное и важное место, свидетельствует уже не художественное, а документально-очерковое произведение: "Фрегат "Паллада"". В очерке "Русские в Японии в 1854 году" Гончаров, как и в "Сне Обломова", вдруг вспомнил свою нянюшку: "Мне не верилось, что все это делается наяву. В иную минуту мне казалось, что я ребенок, что няня рассказала мне чудную сказку о неслыханных людях, а я заснул у ней на руках и вижу все это во сне".

В "Обломове" Гончаров перечислил, очевидно, лишь малую часть исполнительского репертуара Аннушки. Несомненно, в запасе у нее было бесчисленное множество не только сказок, но и песен, поговорок, былин. Следует помнить, что Симбирская губерния в XIX в. была одна из самых "фольклорных". Известно, что "Собрание народных песен П.В.Киреевского" в значительной его части составляет именно материал, собранный в Симбирской губернии поэтом Н.М.Языковым и его родственниками. Сам Симбирск, население которого в середине XIX века составляло всего двадцать четыре тысячи человек, был городом хотя и губернским, но не потерявшим еще связей с деревенской округой. Достаточно сказать, что большую часть песен семья Языковых собрала в своем собственном доме, от дворовых и крепостных. Такова была фольклорная атмосфера в обычном дворянском доме Симбирска. Такова же она была, очевидно, и в стоящем недалеко от дома Языковых купеческом доме Гончаровых, где главную роль для будущего писателя играла, конечно же, его няня.

Любопытно, что в "Собрании народных песен П.В.Киреевского" наличествуют былинные сюжеты, входившие в репертуар нянюшки Ильи Обломова. Былины, очевидно, были весьма широко распространены в поволжской устной традиции, что и отметил в своем романе Гончаров. Любопытно и другое: собрание П.В.Киреевского десятью выпусками публиковалось с 1860 г. по 1874 г., т.е. гораздо позже выхода в свет "Сна Обломова". В этой связи встает вопрос об источниках, по которым Гончарову были известны еще в 1840-е гг. сюжеты былин об Илье Муромце и других богатырях. Почти наверное можно сказать, что этот источник указан в "Сне Обломова" самим писателем: это его нянюшка, Анна Михайловна. Кстати, в собрание П.В.Киреевского вошли поволжские былины о тех богатырях, которых узнал по няниным рассказам Илюша Обломов: это былины об Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Алеше Поповиче... Очень близок Гончарову оказался жанр былины. Особенно дорога писателю, судя по роману "Обломов", былина об Илье Муромце. Недаром и своего героя он назвал Ильей. Только в изображении автора "Обломова", Илья Ильич – богатырь, просидевший на печи всю жизнь, да так и не успевший совершить никаких подвигов.

Начавшиеся в середине Х1Х века и, думается, неплохо известные Гончарову публикации фольклорного материала вряд ли, однако, дали ему более, чем впечатления самого раннего детства. Главное знакомство с фольклором было именно там, в Симбирске, в общении с няней Анной Михайловной. Гончаров сам описал процесс вырабатывания в человеке родного языка, в частности, и "фольклорных" его пластов, указывая на огромную роль детских впечатлений: "Ему учатся не по тетрадкам и книгам, в гостиной у папа и мама - а первый учитель – кормилица со своим агу, агу .... и другими междометиями, потом нянька с своими прибаутками и сказками... а затем уже обработанный, книжный, чистый или литературный язык - в образцовых писателях. Стало быть, язык, а с ним русскую жизнь, всасывают с молоком матери – учатся и играют в детстве по-русски, зреют, мужают и приносят пользу по-русски".

"Обработанный, чистый, книжный", очень литературный язык Гончарова зачинался с "агу", "агу", с прибауток и сказок Анны Михайловны. Этот язык не пестрит, конечно, пословицами и поговорками, оборотами народной речи, но и не чужд им. Романист знает их немало: "Если б не бы, да не но, были бы мы богаты давно", "Дурень ты, дурень, неразумный ты бабин, то же бы ты слово, да не так бы ты молвил", "Не в пору гость хуже татарина", "Недаром народ говорит, что дитя до семи лет - ангел, с семи до десяти – отрок", "Кто на море не бывал, тот Богу не маливался", "На грех мастера нет", "Бог труды любит" и пр. Пословицы, поговорки встречаются и в романах, и в письмах Гончарова.

Однако еще более в текстах Гончарова встречается простонародных оборотов речи: "Живем - хлеб жуем", "Хромать на обе ноги", "Провал бы тебя взял!", "Ни Богу не свеча, ни черту кочерга", "Не в бровь, а прямо в глаз" и т.д. Где мог услышать все это Гончаров?

Центральное место в русском фольклоре для романиста, несомненно, занимает сказка, причем, главным образом, сказка волшебная. Сам Гончаров, судя по "Сну Обломова", в детстве выслушал от няни Анны Михайловны немало волшебных сказок. Впрочем, упомянул их здесь писатель всего несколько: сказку "о Емеле-дурачке" ("Емеля-дурак", "По щучьему велению"), сказку о Жар-птице ("Сказка об Иване-царевиче, жар-птице и о сером волке"), сказку "о медведе с деревянной ногой" ("Медведь"). Последнюю сказку о медведе Гончаров подробно цитирует, приводя из нее слова медведя, отправившегося на поиски своей ноги: "Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет". В сборнике сказок Афанасьева мы не найдем подобных слов. Это значит, что Гончаров не пользовался им, а скорее всего просто хорошо помнил сказки своего детства, приводя какой-то поволжский вариант текста сказки о медведе на липовой ноге. Очевидно, и в этом, и в ряде иных случаев следует говорить о каком-то поволжском варианте сказки, поведанной все той же Анной Михайловной.

Но, конечно, главное влияние няни распространялось на нравственность писателя, на самые глубинные, в душе залегающие пласты мировосприятия. Этого влияния нельзя ни измерить, ни оценить. Но кто знает, как бы сложился писательский путь Гончарова, не будь в его жизни "симбирской Арины Родионовны", его няни – Анны Михайловны? Недаром он пишет, что няня "с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и воображение Илиаду русской жизни…" А ведь "животрепещущая верность подробностей и рельефность картин" – это главные отличительные свойства художественного таланта Гончарова. Было бы все это у него без его няни? В воспоминаниях писателя Г.Н.Потанина приведен характерный эпизод, относящийся ко времени пребывания Гончарова в Симбирске в 1849 году: "Трогательны были его беседы со слепой няней. Мне кажется, иногда он слов не находил, как бы нежнее ее назвать. "Голубка моя возлюбленная! Помнишь, какие волшебные сказки ворковала ты мне?.." И он поцелует голубку и погладит по голове. "Хочешь, я золотом засыплю тебя за них?" Старушка обидится и шепчет с укором: "Эх, Ваня, Ваня неразумный! На что мне твои деньги в могилу? Мне всего на свете дороже твоя любовь!" – и разрыдается до истерики".

Жаль, что мы почти ничего не можем сказать об этой безвестной русской женщине-симбирянке, вложившей душу в своего "Ваню" и так полно, хотя и безымянно, поучаствовавшей в создании "Обломова", да и других гончаровских шедевров. Она была лишь одной из многих, поддерживавших великую духовную связь многих русских родов и поколений. В своем романе Гончаров пишет: "И старик Обломов, и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и поколения". Анна Михайловна отличалась очень высокими нравственными качествами и, может быть, повлияла на своего воспитанника не только своими чудными сказками, но и, еще более, своей самоотверженностью и кристально чистой, детской душой. Гончаров помнил именно это до конца своей жизни. Уже в 1881 году в прибалтийском Дуббельне он вспоминал "образ своей старушки няни, кроткого, смиренного и самоотверженного существа, всю жизнь свою положившего за других, и с грустью указывал на то, как много таких существований проходит у нас незамеченными и неоцененными".