Молитва Годунова

.

Константин Юдин

«—Усики? – повторил Легран, которого наш спор почему-то

привел в дурное расположение духа. – Разве вы их не видите?

Я нарисовал их в точности, как в натуре. Думаю, что большего

вы от меня не потребуете».

Э. По. «Золотой жук».

В XI томе «Истории Государства Российского» Карамзин поместил молитву, составленную по велению Бориса Годунова, «о душевном спасении и телесном здравии слуги Божия, царя Всевышним избранного и превознесенного, самодержца всей Восточной страны и Северной; о царице и детях их; о благоденствии и тишине отечества и церкви под скиптром единого христианского венценосца в мире, чтобы все иные властители пред ним уклонялись и рабски служили ему, величая имя его от моря до моря и до конца вселенныя; чтобы россияне всегда с умилением славили Бога за такого монарха, коего ум есть пучина мудрости, а сердце исполнено любви и долготерпения; чтобы все земли трепетали меча нашего, а земля Русская непрестанно высилась и расширялась; чтобы юные, цветущие ветви Борисова дому возросли благословением Небесным и непрерывно осеняли оную до скончания веков!»

Эта молитва, как пишет Карамзин, предназначалась «для чтения по всей России, во всех домах, на трапезах и вечерях, за чашами» и была составлена «искусными книжниками».

В трагедии Пушкина «Борис Годунов» ее читает мальчик на ужине у Шуйского.

Шуйский

Ну, гости дорогие,

Последний ковш! Читай молитву, мальчик.

Мальчик

Царю небес, везде и присно сущий,

Своих рабов молению внемли:

Помолимся о нашем государе,

Об избранном тобой, благочестивом

Всех христиан царе самодержавном.

Храни его в палатах, в поле ратном,

И на путях, и на одре ночлега.

Подай ему победу на враги,

Да славится он όт моря до моря.

Да здравием цветет его семья,

Да осенят ее драгие ветви

Весь мир земной – а к нам, своим рабам,

Да будет он, как прежде, благодатен,

И милостив, и долготерпелив,

Да мудрости его неистощимой

Проистекут источники на нас;

И, царскую на то воздвигнув чашу,

Мы молимся тебе, царю небес.

Карамзин комментирует: «…Святое действие души человеческой, ее таинственное сношение с Небом Борис дерзнул осквернить своим тщеславием и лицемерием, заставив народ свидетельствовать перед Оком Всевидящим о добродетелях убийцы, губителя и хищника!.. Но Годунов, как бы не страшась Бога, тем более страшился людей и еще до ударов судьбы, до измен счастия и подданных, еще спокойный на престоле, искренно славимый, искренно любимый, уже не знал мира душевного…»

Вероятно, такая трактовка обратила на себя внимание Пушкина. Его занимали герои, дерзающие не только презреть «высшие силы», но и посмеяться над ними – вспомним хотя бы Дона Гуана. Карамзин советовал Пушкину положить в основу трагедии противоречие между злодейством Бориса и его набожностью.

Однако, Пушкин поступил иначе. Ключевский называл молитву Годунова «хвастливой и лицемерной», но в трагедии подобный пафос отсутствует. Авторство Бориса никак не обозначено, лицемерит Шуйский. Обращение личное – «мы молимся», «к нам, своим рабам», «проистекут источники на нас». Нет ни «превознесенного», ни «чтобы все иные властители пред ним уклонялись и рабски служили ему». Моление не за царя-функционера, а за царя-личность. Очень значительна (это наиболее важно) метаморфоза эмоционального, интонационного строя – того, что подвластно собственно поэтическому искусству.

Во всей трагедии никто больше не молится явно (не исключая Пимена и юродивого Николки). Мальчик, читающий молитву, не участвует в драматическом действии (для сверхэкономного Пушкина это почти непозволительная роскошь, но молитва занимает особое место), напротив, Шуйский прогоняет его вместе с прочими слугами после окончания трапезы.

Шуйский(слугам)

Вы что рот разинули? Все бы вам господ подслушивать. – Сбирайте со стола да ступайте вон. – Что такое, Афанасий Михайлович?

И Афанасий Михайлович Пушкин рассказывает о появлении Самозванца. В предыдущей сцене Самозванец пересекает литовскую границу. Экспозиция закончилась, начинается «разработка» (если воспользоваться музыкальной терминологией). И произойдет обратное тому, что испрашивается в молитве. Царь умирает, Феодора с матерью умертвляют, начинается смута. Во время чтения молитвы мы еще ничего не знаем об этом, можем только предчувствовать. Действие застывает на миг, чтобы тотчас ринуться дальше. Пушкин придает словам покойную, почти задушевную интонацию (и голос мальчика!) – распевы гласных и-о-а:

Храни его в палатах, в поле ратном…

И милостив, и долготерпелив…

Не осталось и следа от напыщенности оригинала. Его и не мог бы составить Борис, каким он показан у Пушкина. В трагедии есть персонаж, занимающий в своеобразной «иерархии характеров» среди пушкинских героев высшую ступень, которая обычно характеризуется словами-архетипами «Бог» или (значительно чаще) «дьявол, демон». Это Самозванец (и как дополнительный герой – Марина Мнишек). Такая характеристика Самозванца звучит из уст Патриарха («сосуд диавольский», «бесовский сын») и на французском языке из уст капитана Маржерета. Марину Самозванец сам называет «змея» (синоним дьявола).

Скользит из рук, шипит, грозит и жалит.

Змея! Змея! – Недаром я дрожал. (ср. «дрожишь ты, Дон Гуан»)

Она меня чуть-чуть не погубила.

Годунов принадлежит к другому уровню, на ступень ниже. Он убийца, преступник, но не «дьявол». Этот Борис вообще не дерзает прямо обратиться к Богу. Вступая на царство, он обращается всего лишь к своему предшественнику и покровителю:

О праведник! О мой отец державный!

Воззри с небес на слезы верных слуг

И ниспошли тому, кого любил ты,

Кого ты здесь столь дивно возвеличил,

Священное на власть благословенье…

Между прочим, в сравнении с религиозностью исторического Бориса, у Пушкина он мало рассчитывает на Бога, напоминая, быть может, самого Пушкина. Утешения он ищет не в молитве и покаянии, но только лишь в чистой совести, а если она нечиста, то «рад бежать, да некуда». Получая страшное известие о появлении Самозванца, Борис говорит так:

Слыхал ли ты когда,

Чтоб мертвые из гроба выходили

Допрашивать царей, царей законных,

Назначенных, избранных всенародно,

Увенчанных великим патриархом? (не Богом!)

Главное – убедиться, что мертвый не может восстать из гроба (а спасение царевича равносильно вмешательству потусторонних сил), что против него «пустое имя, тень… на призрак сей подуй – и нет его». Потустороннее действует в трагедии, о чем свидетельствует появление Самозванца, но Борис недоволен (мертвые должны лежать в могилах, а не «допрашивать царей»), не хочет считаться с этим, как не считался, идя на убийство, а с другой стороны – боится, в конце концов не выдерживает, умирает – и разве мог бы он написать молитву, подобную исторической, настоящей? На такую дерзость способен пойти Гришка Отрепьев, но не Борис.

Создавая трагедию, Пушкин пользовался «Историей» Карамзина и некоторыми летописными материалами, которыми, конечно, пользовался и Карамзин. Следуя Карамзину в изложении фактов, поддерживая версию об убийстве царевича Димитрия по приказу Годунова, Пушкин, однако, по-своему интерпретировал свойства его личности. Излишним было бы говорить, что Пушкин «гениально проник в психологию Бориса», но это проникновение, схватывание сути личности, привело к парадоксальному результату – пришлось трансформировать дух и смысл «молитвы за царя». Художественное произведение допускает это, лишний раз мы можем убедиться, что поэзия не имеет нужды копировать реальную действительность, но стоит задуматься: о чем говорит сама необходимость трансформации?

Читая о Годунове у Карамзина, Ключевского или Скрынникова, нетрудно видеть, что он и в самом деле не был «гением зла», хотя был и хитер, и расчетлив, и подозрителен. С врагами умел расправляться «аккуратно», но не дерзко – это не Иван Грозный. Он неравнодушен к спасению души, а еще более – к своей богоизбранности как государя. Тон подлинной молитвы как нельзя лучше свидетельствует об этом, как и тяга к превращению любого события в пышный церемониал. Карамзин говорит, что к народу Борис выходил «в пышности недоступной», а много ранее, еще при Феодоре, царица Ирина (сестра Годунова) ходила даже на богомолье с «целым полком особенных царицыных телохранителей (пышность новая, изобретенная Годуновым, чтобы вселить в народе более уважения к Ирине и ее роду)». А венчался на царство Борис «еще пышнее и торжественнее Феодора, ибо приял утварь мономахову из рук вселенского патриарха». Есть много свидетельств и о благочестии Бориса. Карамзин признает это: «Фидлер… сочинил ему в 1602 году на латинском языке похвальное слово… в коем оратор уподобляет своего героя Нуме, превознося в нем законодательную мудрость, миролюбие и чистоту нравов. Сию последнюю хвалу действительно заслуживал Борис, ревностный наблюдатель всех уставов церковных и правил благочиния… враг забав суетных и пример жизни семейственной».

Бориса в конце жизни волновал вопрос, сподобится ли он вечного блаженства на том свете. Скрынников пишет, что «по этому поводу он советовался не только со своим духовником, но и с учеными немцами. Невзирая на различие вер, царь просил их, «чтобы они за него молились, да сподобится он вечного блаженства». Известно также, что Годунов постоянно советовался с разными «кудесниками» и гадалками. Можно рассуждать о том, насколько истинно православным верующим был Борис, но что он был озабочен загробным существованием – это несомненно.

Допустим, что Борис – убийца Димитрия. На нем лежит грех детоубийства и цареубийства (хотя Димитрий еще не был царем – Пимен тут не совсем точен). Он должен понимать, что не только убил царевича, но пресек царскую династию. Однако, в течение всего царствования он пытается выяснить не просто законность, а богоданность своей власти! У Пушкина Борис действует и чувствует как личность, как живой человек, а исторический Борис в огромной степени зависел от идеологии, одной из составляющих которой была идея Царя – Помазанника Божьего. Таковы претензии и в его молитве. Совершенно непонятно, как эти претензии вообще могли возникнуть в данной ситуации. Получается какое-то неразрешимое, дикое противоречие, что Карамзин вроде бы отмечает, но не делает никаких выводов. А они напрашиваются. Все поведение Бориса вполне объяснимо, но при одном условии – если он не был убийцей царевича Димитрия.

Следствие, проведенное Василием Шуйским, установило причину гибели Димитрия – в припадке эпилепсии он упал на собственный нож, которым играл в тот момент «в тычку». Карамзин и многие позднейшие историки материалам следствия не доверяли, считая их фальсифицированными. Современные эксперты в значительной мере рассеивают предубеждения. Если действительно произошел несчастный случай, то психологическая зависимость Годунова от этого происшествия вполне понятна. Представьте себя на месте Бориса. Вы всенародно избраны на царство (пусть с помощью хорошо спланированной и проведенной «предвыборной кампании»), являетесь основателем новой династии. Для Вас небезразлично, санкционирована ли Небом такая удача. Но есть «единое, случайное» пятно – не на Вашей совести, а на гладкой последовательности событий, приведших к вершине – случайная смерть малолетнего царевича, последнего отпрыска правящей династии. Эта смерть неясная, темная, вызывающая множество слухов и подозрений в народе, искусно поддерживаемых недругами. Для Вас совершенно непонятно, как расценивать сие событие – то ли как знак Бога, то ли как дьявольское искушение. Если Вы чувствуете зависимость своей жизни от потусторонних сил (а Борис – чувствовал), то естественно желание узнать о своей судьбе у «представителей» этих сил – хотя бы то были гадалки и юродивые.

А тут еще появляется Самозванец. Это наваждение, но вполне закономерное. Для такого человека, как Борис, это последнее звено в цепи несчастий, а их было немало – страшный голод в течение трех лет (1601-1603), грабежи и разбои крупной шайки некоего Хлопка, интриги бояр, смерть жениха дочери. Борис сопротивлялся, как умел, но не в его силах было изменить ход истории. Молитва, разосланная по всей стране (еще до Самозванца), могла быть лишь одним из способов самоубеждения и самоутверждения среди прочих других, но никак не попыткой «осквернить святое действие души человеческой, ее таинственное сношение с Небом».

Карамзин, как историк, прошел мимо духовной взаимосвязи молитвы Годунова, вообще его «сношений с Небом» и смертью царевича Димитрия (оказался бессилен объяснить), но не прошел мимо этого Пушкин, создавая трагедию «Борис Годунов», что и потребовало от него кардинального переосмысления молитвы, коль он признавал в Борисе убийцу. Однако, реальный Борис убийцей Димитрия не был, поэтому реальная молитва носит совершенно иной характер, нежели у Пушкина. Вот, коротко, те соображения и выводы, которые возникли у нас при сопоставлении двух «идентичных» текстов.