Адам Мицкевич

1798 –1855

Польский поэт, деятель национально - освободительного движения.
Основоположник польского романтизма. В 1824 выслан царскими властями из Литвы; жил в России, где сблизился с декабристами, А. С. Пушкиным.

В произведениях Пушкина и Мицкевича, в переписке, дневниках и воспоминаниях современников сохранились многочисленные свидетельства о встречах польского и русского поэтов. Личное знакомство их состоялось в середине октября 1826. По свидетельству Н. Полевого, Пушкин, приехавший в Москву осенью 1826, сблизился с Мицкевичем и "оказывал ему величайшее уважение". В марте 1827 под впечатлением от встречи с Пушкиным Мицкевич писал А. Е. Одынцу из Москвы: "Мы часто встречаемся... В разговоре он очень остроумен и порывист; читал много и хорошо...".
Известны встречи поэтов в салонах З. А. Волконской, А. П. Елагиной, у А. А. Дельвига, Павлищевых, К. А. Собаньской, в московских и петербургских литературных кругах.

Общение поэтов было прервано отъездом Мицкевича 15 мая 1829 за границу.
Пушкин посвятил Мицкевичу стихотворения "В прохладе сладостной фонтанов" (1828), "Он между нами жил" (1834), строки в стихотворениях "Сонет" (1830), и в "Путешествии Онегина" (1829-1830). Пушкин перевел на русский язык отрывок из "Конрада Валленрода" ("Сто лет минуло, как Тевтон") (1828) и баллады Мицкевича "Воевода" и "Будрыс и его сыновья" (1833). В архиве Пушкина сохранились записанные им на польском языке тексты стихотворений Мицкевича "Олешкевич", "Русским друзьям" и "Памятник Петру Великому" (окт. 1833), а в библиотеке - подаренная ему Мицкевичем книга "The works of lord Byron" (1826).

Польское восстание 1830-1831 привело к резкому расхождению политических позиций Пушкина и Мицкевича, что отразилось и в их литературном творчестве, в частности в "Медном всаднике". Полемика сочеталась, однако, с чрезвычайно высокой взаимной оценкой.

О том, что отношения двух гениев, русского и польского, были важнейшим событием в предыстории “Медного всадника”, известно давно, написано немало...

22 июля 1833 года из-за границы в Петербург возвратился давний, любезный приятель Сергей Соболевский; он преподнес Пушкину книжку толщиной в 285 страниц, а на внутренней стороне обложки написал: “А. С. Пушкину, за прилежание, успехи и благонравие. С. Соболевский”. То была книга, которую Пушкин не мог бы получить ни в одной из российских библиотек: IV том собрания сочинений Мицкевича, вышедший в Париже в 1832 году. В библиотеке Пушкина сохранились также и первые три тома (Париж, 1828 - 1829 гг.), но страницы их, в отличие от последнего, не разрезаны (очевидно, I - III тома Пушкин приобрел еще до подарка Соболевского, иначе приятель сделал бы шутливую надпись на обложке I тома).

Пушкин не только прочитал наиболее важные для него стихи IV тома, но более того - три из них тут же переписал в тетрадь, ту самую, знакомую уже 2373, “неподалеку” от первых строк “Пиковой дамы”. Переписал прямо с подлинника, по-польски. Копии тех стихотворений Адама Мицкевича (с комментариями М. А. Цявловского) были напечатаны в 1935 году в известном сборнике “Рукою Пушкина”. Польский язык Пушкин выучил за несколько лет до того, чтобы читать Мицкевича в подлиннике.

Польский поэт, высланный в 1824 году из Вильны в Россию и несколько лет тесно общавшийся с Пушкиным и другими русскими друзьями, после событий 1830 - 1831 гг. оказался в вынужденной эмиграции; вскоре он создал знаменитый цикл из семи стихотворений - “Ustep” (“Отрывок”) - петербургский Отрывок из III части поэмы “Дзяды”. Тема Отрывка - Россия, Петр Великий, Петербург, гигантское наводнение 7 ноября 1824 года, Николай I, русские друзья.

Едва ли не в каждом стихотворении - острейшие историко-политические суждения...

Стихотворение “Олешкевич”: накануне петербургского наводнения 1824 года польский художник-прорицатель Олешкевич предсказывает “грядущую кару” царю, который “низко пал, тиранство возлюбя", и за то станет “добычей дьявола”; Мицкевич, устами своего героя, жалеет, что удар обрушится, “казня невиноватых... ничтожныи, мелкий люд”; однако наступающая стихия воды напоминает другую волну, сметающую дворцы:

Петербург для автора “0лешкевича” - город погибели, мести, смерти; великое наводнение - символ всего этого. Еще резче о том сказано в других стихотворениях цикла, где легко вычисляются (от обратного) будущие, еще не написанные страницы “Медного всадника”... В стихотворении “Петербург”:

Затем строфы - о “ста тысячах мужиков”, чья стала “кровь столицы той основой”; ирония по поводу европейских площадей, дворцов, каналов, мостов:

В стихах “Смотр войск” - злейшая сатира на парады, “военный стиль” самодержавия - на все то, что Пушкин вскоре представит как

Один из главных “отрицательных героев” всего Отрывка - Петр Первый.

Итак, задеты два любимых пушкинских образа: Петр и город Петра... И мы понимаем, уже здесь русский поэт, конечно, готов заспорить, однако главное впереди...

Целое стихотворение цикла - второе из упомянутых в примечаниях к “Медному всаднику” и частично переписанное Пушкиным по-польски -

Не может быть сомнений, что описана встреча Мицкевича и Пушкина. Настоящий Пушкин, кажется, впервые встречается с самим собою - как с героем другого великого поэта!

Но вот по воле автора “русский гений” произносит монолог, относящийся к “Петрову колоссу”, то есть Медному всаднику.

Памятник “венчанному кнутодержцу в римской тоге” явно не по душе Пушкину, герою стихотворения, который предпочитает спокойную, величественную конную статую римского императора-мудреца Марка Аврелия, ту, что около двух тысячелетий украшает одну из римских площадей:

“Монолог Пушкина” заканчивается вопросом-предсказанием:

Пушкин читает, волнуясь, и рисует: Н. В. Измайлов, под чьей редакцией вышло издание “Медного всадника” в серии “Литературные памятники”, совершенно справедливо полагал, что именно со стихотворением “Памятник Петру Великому” связан известный пушкинский рисунок - вздыбленный конь Медного всадника, но без царя! Возможно, это уже сцена после рокового прыжка, “растаявший водопад”, гибельный для седока...

Пушкина взволновало не только появление его собственного образа, его “речей” в эмигрантском издании, но и то обстоятельство, что он подобных слов о Петре не говорил.

Прежние дружеские беседы, споры с первым польским поэтом не раз касались Петра. Ксенофонт Полевой, например, помнил, как

“Пушкин объяснял Мицкевичу план своей еще не изданной тогда “Полтавы” (которая первоначально называлась “Мазепою”) и с каким жаром, с каким желанием передать ему свои идеи старался показать, что изучил главного героя своей поэмы. Мицкевич делал ему некоторые возражения о нравственном характере этого лица”.

Иначе говоря, Мицкевич в ответ на увлечение Пушкина указывал на темные, безнравственные стороны великих преобразований начала XVIII века.

И вдруг в стихах “Памятник Петру Великому” Пушкин говорит как... Мицкевич. Точнее - как Вяземский.

Т. Г. Цявловская открыла и опубликовала любопытное письмо П. А. Вяземского к издателю П. И. Бартеневу (написано в 1872 г., через 35 лет после гибели Пушкина):

“В стихах своих о памятнике Петра Великого он (Мицкевич) приписывает Пушкину слова, мною произнесенные, впрочем в присутствии Пушкина, когда мы втроем шли по площади. И хорошо он сделал, что вместо меня выставил он Пушкина. Оно выходит поэтичнее”.

В другой раз Вяземский вспомнил и сказанные им слова, которые понравились Мицкевичу: “Петр скорее поднял Россию на дыбы, чем погнал ее вперед”.

Вяземский в спорах о Петре был действительно в 1830-х годах куда ближе к Мицкевичу, чем к Пушкину. Однако поэтическая фантазия польского поэта как раз приписывает Пушкину “вяземские речи”; желаемое (чтобы Пушкин именно так думал) Мицкевич превращает в поэтическую действительность...

В общем, можно сказать, что каждое стихотворение “Отрывка” (из III части “Дзядов”) - вызов, поэтический, исторический, сделанный одним великим поэтом другому.

Оспорены Петербург, Петр, убеждения самого Пушкина. В одном же из семи сочинений, составляющих “Отрывок”, Мицкевич произносит самые острые, предельно обличительные формулы, которые Пушкин, по всей вероятности, принял и на свой счет: стихи, переписанные русским поэтом на языке подлинника от начала до конца:

Страшные стихи; и каково Пушкину - нервному, ранимому, гениально восприимчивому? Как видим, перед “вторым Болдином” он получает “картель”, вызов: читает строки, с которыми никогда нс согласится - не сможет промолчать.

1 октября 1833 года Пушкин прибывает в Болдино, и хотя с первых дней занимается Пугачевым, но одновременно начинает отвечать Мицкевичу, сперва не поэмой, а специальным стихотворением.

Приглядимся же к листу, где возникают первые строки “Он между нами жил...”:

Однако начатое стихотворение “Он между нами жил...” в октябре 1833-го не было продолжено.

Начата работа над работой «Медный всадник» Поэма движется вперед- прямая же “отповедь” Мицкевичу как будто отложена, замирает, так же как в начатом, но оставленном стихотворении “Он между нами жил...”. Зато вдруг появляются примечания.

Заканчивая в октябрьском Болдине 1833 года главную поэму, “Медного всадника”, Пушкин вводит два примечания о польском поэте - и каких!

Слова “Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествующий петербургскому наводнению”, относятся ведь к “Олешкевичу”, главная идея которого (еще раз напомним!), что наводнение это месть судьбы, месть истории за все “петербургские ужасы”.

Выходит, Пушкин хвалит, “рекламирует” то, с чем не может согласиться, против чего пишет!

Мало того, позже, в 1836 году, перерабатывая поэму в надежде все же пробиться сквозь цензуру, Пушкин добавляет к этому примечанию слова, которых вначале не было: “Мицкевич... в одном из лучших своих стихотворений Олешкевич”.

Русский поэт явно желает обратить внимание соотечественников на эти практически недоступные, неизвестные им стихи. Он как бы призывает - добыть, прочесть... Чуть дальше:

Личной неурядице, ссылке, царскому выговору мы постоянно придаем неизмеримо большее значение, чем, например, такой огромной внутренней победе, как доброжелательные слова в примечаниях к “Медному всаднику”, слова, появившиеся после того, как прочтен и переписан страшный “Отрывок”! В тогдашнем историческом, политическом, национальном контексте обвинения Мицкевича справедливы, убедительны. В них нет ненависти к России - вспомним само название послания “Русским друзьям”...

Польский исследователь В. Ледницкий более полувека назад точно и благородно описал ситуацию.

“Пушкин дал отповедь прекрасную, глубокую, лишенную всякого гнева, горечи и досады, она не носила личного характера, не была непосредственно направлена против Мицкевича, но Пушкин знал, по крайней мере допускал, что польский поэт все, что нужно было ему в ней понять, поймет. Поэма исполнена истинной чистой поэзии, автор избег в ней всякой актуальной полемики, дал только искусное оправдание своей идеологии и не побоялся, возбужденный Мицкевичем, коснуться самого больного места в трагической сущности русской истории. В “Медном всаднике” Пушкин не затронул русско-польских отношений и тем самым оставил инвективы Мицкевича без ответа”.

Величайшая победа Пушкина над собою, победа “правдою и миром” достигнута - и поэмой, и примечаниями, наконец, еще и переводами...

Той же болдинской осенью, из того же IV парижского тома Мицкевича Пушкин переводит две баллады - - “Три Будрыса” (у Пушкина - “Будрыс”) и “Дозор” (у Пушкина - “Воевода”). Знак интереса, доброжелательства, стремление найти общий язык. Но история еще не окончена.

Примирение было столь же нелегким, как вражда. Пушкин знает цену Мицкевичу; в своей жизни он редко встречал людей, равных или близких по дарованию. Скромный, снисходительный, чуждый всякой заносчивости, готовый (как его Моцарт) назвать гением (“как ты да я”) любого Сальери, Пушкин при этом отлично знает цену и себе; Карамзин, Грибоедов, Гоголь, Мицкевич - вот немногие, с которыми, наверное, ощущалось равенство гениев.

Один из общих друзей припомнит, как

“во время одной из импровизаций Мицкевича в Москве Пушкин, в честь которого был дан этот вечер, вдруг вскочил с места и, ероша волосы, почти бегая по зале. восклицал: “Какой гений! какой священный огонь! что я рядом с ним?” - и, бросившись Адаму на шею, обнял его и стал целовать как брата...”.

Беседы с таким человеком для Пушкина неизмеримо важнее обыденных объяснений, в них, может быть, главная мудрость эпохи.

“Медным всадником” Пушкин разговаривает с собратом, как вершина - с вершиной...

Фактически “Медный всадник” был запрещен, и это было одним из самых сильных огорчений, подлинной трагедией, постигшей Пушкина.

Запрещение “Медного всадника” оставляло ведь “Отрывок” Мицкевича без пушкинского ответа! Приходилось искать другие способы - поговорить, поспорить.Весь 1834 год, вообще очень тяжелый для Пушкина, можно сказать, проходит под тенью “Всадника”.

Работа же над стихами “Он между нами жил...” все время шла в сторону смягчения прямой полемики: никакой “ругани”, больше спокойствия, объективности... Так же, как несколько месяцев назад - при создании “Медного всадника”.

И как не заметить, что в новом послании Мицкевичу присутствует очень серьезный личный мотив. Пушкин упрекает того, кто “злобы в душе своей к нам не питал”, жалеет, что теперь

Русский поэт имел право на упрек “Злобному поэту” только после того, как создал “Медного всадника”. Иначе это были бы “слова, слова, слова"...

Когда он восклицает:

мы видим здесь важнейшее автобиографическое признание. Это он, Пушкин, год назад победил в себе “злобного поэта”, сумел подняться к правде и миру, - и наградою явилась лучшая поэма!

Пушкин в 1833-м начал послание Мицкевичу, но не кончил, отложил; в 1834-м завершил, перебелил рукопись, но не напечатал! Возможно, оттого, что все же не смог в стихах найти должной дозы “правды и мира” - такой, как в “Медном всаднике”.

Меж тем Мицкевич за границей, узнав о гибели Пушкина, тоже ищет настоящих слов... Ходили слухи, будто он искал Дантеса, чтобы отомстить Весной 1837 года Мицкевич написал и опубликовал свой некролог-воспоминание. Еще не зная ни пушкинской поэмы, ни стихов “Он между нами жил...”, польский поэт сочинял, будто догадываясь о “прекрасных порывах” Пушкина. Он писал с той же нравственной высоты, которая достигнута вспоре-согласии “Медного всадника”:

“Я знал русского поэта весьма близко и в течение довольно продолжительного времени; я наблюдал в нем характер слишком впечатлительный, а порою легкий, но всегда искренний, благородный и откровенный. Недостатки его представлялись рожденными обстоятельствами и средой, в которой он жил, но все, что было в нем хорошего, шло из его собственного сердца”.

В 9-м томе посмертного собрания пушкинских сочинений (первой из трех “последних частей”, где публиковались прежде не печатавшиеся его труды) польский поэт впервые прочел “Он между нами жил...” и “Медного всадника”!

Мицкевич, прекрасно владевший русским языком, конечно, очень многое понял даже и по многократно испорченному тексту петербургской поэмы; нашел он и свое имя в пушкинских примечаниях к “Медному всаднику”.

Спор гениев, не состоявшийся в прямом смысле, тем не менее - важнейшее событие в развитии их духа.

На смерть Пушкина Мицкевич отозвался некрологом, опубликованном во французском журнале "Le Globe" (1837, N.1, 25 мая). "Пуля, поразившая Пушкина, - писал Мицкевич, нанесла интеллектуальной России ужасный удар". В лекции о славянских литературах, прочитанной в Коллеж де Франс, Мицкевич говорил, что голос Пушкина "открыл новую эру в русской истории".
По-видимому, следует считать мало достоверным слух о вызове Дантеса на дуэль польским поэтом, считавшим себя обязанным драться с убийцей Пушкина.

В 1998 году в честь 200-летия со дня рождения выдающегося поэта-гуманиста А. Мицкевича состоялся международный праздник поэзии в Новогрудке (Беларусь).

Этот год по решению ЮНЕСКО был объявлен годом Адама Мицкевича. Утром в новогрудском костеле, где 200 лет назад был крещен Адам Мицкевич, прошла торжественная месса. А своеобразным прологом к началу поэтического праздника стал ритуал возложения цветов к памятнику Адаму Мицкевичу. И если малой родиной для Адама Мицкевича, бесспорно, была Новогрудская земля, то его большой родиной был европейский дом. 150 лет тому назад Адам Мицкевич мечтал об общем европейском доме, думал о том, чем будут заняты умы и мысли лучших представителей общества на рубеже ХХ1 века, и потому взгляды, мечты и идеалы Адама Мицкевича сегодня более чем актуальны". В них приняли участие известные белорусские и зарубежные литераторы, а также ведущие мастера искусств. До самого позднего вечера в Новогрудке звучало поэтическое слово Адама Мицкевича.