Мифотворческий бум как проекция конфликта сознания

Абылхожин Ж.Б

В дорыночных или переходных к рыночным социумах, т.е. обществах, где частнособственнические отношения еще не выполняют системообразующей функции, характерно подавление индивидуалистского "Я-сознания" коммунитарным "Мы-сознанием". Говоря другими словами, личность здесь актуализирует себя только в группе, исключительно в контексте коллективной солидарности под названием "Мы". В качестве таковой инстанции могут выступать, например, этнические, конфессиональные или региональные общности. Понятно, что сознание, ориентированное на такие способы самоидентификации, более всего отзывчиво на идеи группоцентризма. Поэтому именно они чаще всего и выступают объектом мифотворческих приложений.

В частности, весьма популярны упражнения на темы гиперэтноцентризма, когда все многообразие истории общества сводится к этногенезу, т.е буквально отождествляется с ним. При этом увлечения "этническим романтизмом" настолько сильно возбуждают фантазии отдельных авторов, что они напрочь утрачивают чувство меры. Как будто соревнуясь друг с другом, они выводят этногенетические проекции на столь глубокие хронологические горизонты и такие экзотические ареалы древней ойкумены, включая сюда и легендарную Атлантиду, что у массового обывателя дух захватывает.

В течение долгих десятилетий массовое сознание формировалось под прямым воздействием тоталитаризма. Примат государства над личностью, но не наоборот - вот кредо его идеологии. Отсюда - тот, почти священный, пиетет перед государством. В тоталитарном сознании величие нации отождествляется только с величием государства. В свою очередь, последнее понимается как величина территории и военной мощи.

Ранее такое сознание находило упоение в чувстве принадлежности к советской сверхдержаве и ее военной гегемонии. Посредством апелляции к современным геоэкономическим и геополитическим реалиям эти амбиции не могут быть удовлетворены. И вот тут "на помощь" приходят творцы "альтернативной истории", которые в своих публикациях разворачивают грандиозную панораму государств-континентов, а также их правящих династий, агрессивно подчеркивая при этом тезис, что все это - "именно наше и ничье больше наследие".

Травмированное сознание воспринимает такие мифы как живительный бальзам, поскольку они компенсируют психологический дискомфорт, вызванный разочарованиями настоящего времени, снимают как реальные, так и, по большей части, мнимые комплексы неполноценности, разъедающие конфликтное сознание. Кстати, последние многое объясняют в понимании феномена легкой "усвояемости" мифов широкими пластами массового сознания. Все мы являемся свидетелями того, как наше общество за исторически короткий срок, по меньшей мере, дважды испытало шок сильнейшей фрустрации, когда цели, к которым оно так стремилось оказались или фантомом, или ни такими легко- и быстродостижимыми. В первом случае речь идет о "строительстве коммунистического общества", во втором - о рынке и демократии.

Фрустрация, т.е. расстройство, разрушение планов порождает чувство смыслоутраты, стресс комплекса неполноценности, снижение уровня личностного и общественного самоуважения, утрату прежнего социального статуса. Многие люди начинают испытывать дезориентацию в настоящем и не видят достойного представления о себе в будущем. Поэтому для них остается как бы одно - бегство в прошлое. Но в таком фрустрированном сознании обращение к прошлому всегда строго избирательно. оно воспринимает только те эпизоды истории народа, которые фиксируют величие его духа, славу и достижения. Посредством такой (селективной) апелляции можно, как надеются носители такого сознания, заблокировать комплекс неполноценности. Как говориться, спрос рождает предложение, а потому мифотворения не заставляют себя долго ждать, переиначивая на потребу закомплексованному сознанию исторические реалии или вообще "выбраковывая" их в случае, когда они "не вписываются" в ложные схемы и инсинуации. Однако, как это ни странно для "бегущих в мифологизированное прошлое", чувство комплекса неполноценности становится уже не только "тайной" состояния их души, но и начинает демонстрироваться всем.

В самом деле, не становится ли очевидным, что своего рода закомплексованность испытывают те авторы и их почитатели, которые усматривают «казахские параллели» с такими персонажами всемирной истории, как Чингисхан или наполеоновский маршал, неаполитанский король Мюрат, родословную которого связывают не с конюхом из Гаскони, а кыпчакским субстратом (по-видимому, «догадка» мифотворцев «вызрела» на простом созвучии: Мюрат-Мурат). Неужели Казахская Степь не выдвинула свой пантеон выдающихся героико-эпических личностей? Конечно, да! Но вероятно, некоторых авторов не удовлетворяет их «исторический масштаб». В противном случае для чего бы им вторгаться в историю других народов, «уводя в плен» своих мифов их великих кумиров. Или, например, миф о том, что казахи и их предки вовсе не были преимущественно кочевым скотоводческим народом, а являлись носителями развитой земледельческой культуры. Отдельные авторы горой стоят за этот тезис. По-видимому, им невдомек, что тем самым они отказывают номадизму в статусе столь же великой цивилизации, как и все остальные, сомневаются в его выдающейся роли во всемирно-исторической эволюции. Иначе, зачем бы они "стеснялись" "номадической" идентификации, стремясь всеми правдами, а больше, конечно, неправдами "приобщиться" к оседло-земледельческой городской цивилизации. Здесь можно было бы привести множество других примеров, когда под видом ультра-патриотических сентенций прикрывается болезненная стыдливость, явно порожденная комплексом неполноценности.

Пиковая мифотворческая активность почти всегда выпадает на моменты транзитивного т.е. переходного состояния обществ. И это вовсе не случайная синхронизация, а строго обусловленная зависимость. Именно в стадии перехода массовое сознание как бы разрывается: субъект, ощущая себя органической частью «старого», еще не усматривает достойного представления о себе в «новом». «Провалившись» в такую ситуацию личность одержима стремлением восстановить самоуважение и повысить уровень восприятия группы, к которой она принадлежит.

Однако такое желание, этот всепоглощающий позыв блокируется радикально изменившимися обстоятельствами. И тогда невозможность «статусного удовлетворения» на реальном уровне компенсируется выходом в область идеального – путем «наслаждения» наиболее привлекательными эпизодами и частными сюжетами истории. Причем последние мифологизируются таким образом, что возводятся в абсолют, некий символ развития и опыта данной группы, будь то какая-то социально-политическая общность, конфессия или этнос.

Погружаясь в мифы, индивид обращает свои мечтания не на перспективу, а мысленно конструирует их в былом. А это уже означает, что история в своей мифологической интерпретации перестает выполнять позитивную функцию по трансляции мыслительного материала, без которого трудно понимание настоящего и невозможно прогнозирование будущего. В этом случае прошлое одерживает сокрушительную победу над будущим в том смысле, что с помощью мифов начинает восприниматься как нечто более привлекательное и искомое. Мифическая идеализация социальных моделей былых времен рисует образ некоего «Золотого века», который не только манит, но и отворачивает от горизонтов грядущего, выдавая их за «конец света». Так, незаметно, мифотворчество трансформируется в фундаментализм, если под последним понимать, а именно так оно и есть, оппозицию любой модернизации, реакцию на неспособность или нежелание интегрироваться в ее реалии.

Любые реформы, как бы хорошо задуманы и адекватно исполнены они не были, не в состоянии быстро и безболезненно изменить общество, тяготеющее к сохранению социокультурной архаики, привычных стереотипов жизни и соответствующих им представлений и ценностей. Поэтому общество противится реформе, противопоставляя ей в том числе и память о «светлом прошлом». И мифы здесь приходятся как никогда кстати.