И разыгрались же кони в поле...

И разыгрались же кони в поле...

Автор: Шукшин В.М.

И разыгрались же кони в поле,

Поископытили всю зарю.

Что они делают?

Чью они долю

Мыкают по полю?

Уж не мою ль?

Тихо в поле.

Устали кони...

Тихо в поле --

Зови, не зови.

В сонном озере, как в иконе, --

Красный оклад зари.

Минька учился в Москве на артиста. Было начало лета. Сдали экзамен по мастерству. Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегодняшний день. Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает какая судьба -- красивая. Силу он в себе чуял большую.

"Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, -- думал он, -- измордую классиков, напишу для себя пьесу из кол жизни -- вот тогда поглядим".

В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.

Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И те сидел на его кровати -- большой, загоревший, в босто костюме, -- ждал. От нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил губой толс прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы. Когда попадались голые женщины, он вниматель разглядывал их, поднимал массивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата неожиданно голубые -- как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить что-то, но не спрашивал. Опять слюня палец и осторожно переворачивал страницу.

Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большу колхоза в степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял сына, хотя честно пытался понять. "Да ты спроси у меня-а! -- орал тогда Кондрат и стучал себя в грудь огром, как чайник, кулаком. -- Ты у меня спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую неде приезжали. Все -- алкоголики! Даже бабы. И трепачи". Минька уперся на своем, и они разошлись. Минька удивился, увидев отца.

Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.

Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.

-- Ну, как ты здесь? -- спросил Кондрат.

-- Нормально.

Некоторое время молчали.

-- Тут у вас выпить-то хоть можно? -- спросил Кондрат, оглядываясь на другого студента.

Тот понял это по-своему:

-- Сейчас займем где-нибудь... Завтра стипуха.

Кондрат даже покраснел.

-- Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попа вам, если мы тут малость выпьем?

-- Вообще-то не положено, -- сказал Минька и улыбнул. Странно было видеть отца растерянным и в новом ши костюме. -- В исключительных случаях только...

-- Ну и пошли! -- Кондрат поднялся. -- Скажете потом, что был исключительный случай.

Пошли в магазин.

Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую, коньяк, шпроты... Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но тот только говорил сер: "Ладно, не твое дело".

А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость по­маленьк проходила. Кондрат обрел обычный свой -- снис -- тон.

-- Не забывай, когда знаменитым станешь, артист... За небось?

-- Что за глупости! Кого забуду?..

-- Брось... Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва знаменитым стать... А?

-- Конечно.

Выпили вчетвером -- пришел еще один товарищ Миньки.

Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину -- под тонкой рубашкой уга крупное, могучее еще тело.

-- Туго приходится? -- расспрашивал он ребят.

-- Ничего...

-- Вижу, как ничего... Выпить даже нельзя, когда захо. Тоскливо небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут -- книжки читать надо. А?

Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.

-- А я считаю -- правильно! -- басил Кондрат. -- Раз при учиться, учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано -- сопли еще по колена... Я на Миньку в прошлом году обиделся... Я снимаю свой упрек, Митрий. Учи. А если, скажем, у вас после окончания не будет полу­чатьс насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает, какой у меня клуб -- со столбами. Чем в Москве-то ошиваться...

-- Тять...

-- Не то говорю? Ну ладно, ладно... Вы же ученые, я забыл. А хозяйство у меня!.. Вон Минька знает...

Потом Кондрат и Минька пошли на выставку -- ВДНХ. Минька вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хо.

-- Вот ты, например, человек, -- заговорил он, слегка по. --

И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты -- это же не я, верно? Понимаешь?

-- Понимаю. -- Кондрат шел ровно, не шатался. -- Тут дурак поймет.

-- Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку... Все выходки твои, как у нас говорят.

-- А то ты не знаешь?

-- Я к примеру говорю.

-- Ну-ка попробуй мою походку, -- заинтересовался Кондрат.

-- Господи! -- воскликнул Минька. -- Это ж пустяк! -- Он вышел вперед и пошел, как отец, -- засунув руки в карма брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.

Кондрат оглушительно захохотал.

-- Похоже! -- заорал он.

Прохожие оглянулись на них.

-- Похоже ведь! -- обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. -- Меня показывает -- как я хожу.

Миньке стало неудобно.

-- Молодец, -- серьезно похвалил Кондрат. -- Учись -- дело будет.

-- Да это что!.. Это не главное. -- Минька был счас. -- Главное: донести твой характер, душу... А это, что я сейчас делал, -- это обезьянничанье. За это нас долбают.

-- Пошто долбают?

-- Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы... Вот я тебя играю, так?

-- Ну.

-- И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я и ты. Понял? Тогда я -- художник...

-- Счас пойдем глянем одного жеребца, -- заговорил вдруг Кондрат серьезно. -- Жеребец на выставке стоит образ!.. -- Он зло сплюнул, покачал головой. -- Буяна помнишь?

-- Помню.

-- Приезжала нынче комиссия смотреть -- я его хотел на выставку. Забраковали, паразиты! А седни прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый жеребец... Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового.

Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе -- в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее -- кругами, кругами -- черные стремительные тени, и не слышно топота коней -- тихо.

-- Буяна помню, как же, -- негромко сказал Минька. -- Хороший конь.

Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо -- зло.

-- Я его последнее время сам выхаживал, -- заговорил он. -- Фикус ему в конюшню поставил -- у него там как у не в горнице стало. Как дите родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. -- Кондрат замол. Ему было горько.

Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о славной, нарядной судьбе артиста... Охота стало домой. Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра... Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо в степи.

-- Да, -- сказал он.

-- Со всего края приезжали смотреть...

-- Да ладно, чего уж теперь.

Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой. Косил на людей большим нежно-фио глазом, настороженно вскидывал маленькую голо, стриг ухом.

Остановились около него.

-- Этот?

-- Но. -- Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека, ехидные повадки которого хорошо изучил. -- Он самый.

-- Орловский.

-- По блату выставили.

-- Красивый.

-- "Красивый", -- передразнил сына Кондрат. -- Ты уж... лучше походки изучай, раз не понимаешь.

-- Чего ты? -- обиделся Минька.

-- Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят -- тогда посмотри, что от этой красоты останется.

-- Но нельзя же сказать, что он некрасивый!

-- Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так... Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! -- Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. -- Трр, той! -- прикрикнул Кондрат. -- Гляди сюда -- это грудь? Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте за...

Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.

-- Гражданин, вы зачем зашли туда?

-- На коняку вашего любуюсь.

-- Смотреть отсюда можно. Выйдите.

-- А если я хочу ближе?

-- Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.

Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из ог.

-- Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят. Чистая работа!

Служитель не понимал, о чем идет речь.

Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служите и спросил совершенно серьезно:

-- Вопрос можно задать?

-- Пожалуйста. -- Служитель важно склонил голову набок.

-- Этот конь -- он кто: жеребец или кобыла?

Служитель взялся за живот... Он хохотал от души, как, наверно, не хохотал давно.

Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.

-- Так ты, значит... Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..

-- Смотри не надсадись, -- сказал Кондрат.

Служитель вытер глаза.

-- Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.

-- Но?

-- Что "но"?

-- Неужели жеребец?

-- Конечно, жеребец.

-- Значит, я Василиса Прекрасная.

-- При чем тут Василиса?

-- При том, что это не жеребец. Это -- ишак.

Служитель рассердился.

-- Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.

-- Иди сам похмелись! А не то -- съезди вон на своем же. На нем только в кабак и ездить.

Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорби.

-- Выйдите отсюда! Давайте, давайте... А то сейчас мили позову. -- Он тронул Кондрата за руку.

Кондрат зашагал от конюшни. Минька -- за ним.

-- Видел жеребца? -- Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся. -- Приеду, пойду к той комиссии... Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши все данные про этого же и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там, на этих членах комиссии... Черти.

Минька тоже закурил.

-- Куда сейчас?

-- На вокзал. В девять пятнадцать поезд.

У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как легко ему с отцом, как радостно и легко.

-- Как вы там? -- спросил он.

-- Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соско один раз ночью -- вроде ее кто-то в окно позвал. Я вы -- никого нету. Тоскует, вот и кажется.

Минька нахмурился.

-- Чего она?..

-- Так ить наше дело теперь не молодое... "Чего"!

-- А в деревне как?

-- Что в деревне?

-- Ничего не изменилось?

-- Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за со помнишь? Гречиху вечно сеяли...

-- Но.

-- Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Ста говорят, зря.

Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: "А что, по вечерам гуляют с гармошками?" Несерьезно. Да и спрашивать нечего -- гуляют. Как все это далеко! Туда поедет отец. Там -- мать, ребята-дружки...

-- Через трое суток дома будешь.

-- Ты-то не приедешь летом?

-- Не знаю. Кружок тут один веду... Не знаю, может, при.

-- На будущий год он здесь будет, -- твердо сказал Кондрат. -- Я своего добьюсь.

-- Кто?

-- Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того нарвались, я их сам забракую.

-- А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..

-- Тоскуешь здесь?

-- Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры Горького -- там весело.

-- Москва, -- раздумчиво сказал Кондрат. -- На то она и столица. Мы как сейчас поедем-то?

-- Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, ко, на метро -- одна пересадка, и все.

Кондрат посмотрел на сына.

-- Ты уж освоился тут.

-- Не совсем, но...

-- Москва, -- еще раз сказал Кондрат. -- Я в войну бывал тут. Но тогда она, конечно, не такая была.

На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело вдруг стало.

Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемоданы на верхнюю полку, потом присел к столику напротив сына. И опять молчали, глядели в окно.

По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли спокойно.

"И все они сейчас поедут", -- думал Минька.

В купе пахло чем-то свежим -- не то краской, не то ко.

Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они не забыли передать билеты отъезжа.

Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец.

Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно.

"Что он так? Как в последний раз", -- подумал Минька.

Поезд все не трогался.

Наконец тронулся.

Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Он тоже смотрел на него. Он сидел, навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой, хмурый и смотрел все так же -- внимательно и строго.

Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и прислонился к стеклу... И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать ходу.

Минька пошел домой.

Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, на сворачивал в какие-то переулки -- чтоб устать и прий и сразу уснуть.

В комнате никого не было. На столе осталась всевозмож закуска и стояла недопитая бутылка дорогого коньяка.

Минька разобрал постель... Долго сидел, не раздеваясь. Потом разделся и лег.

Взошла луна. В комнате стало светло. Минька предста, как грохочет сейчас по степи поезд, в котором отец... Отец смотрит, наверно, в окно. А по земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые простыни...

Минька перевернулся на живот, уткнулся в подушку. И опять, в который раз, увидел: степь и табун лошадей несет по степи...

С этим и заснул Минька. И слышал, как в соседней ком играет радиола. И ему снилось, что тот самый служитель с выставки стоит над ним и хохочет -- громко и глупо.