Обломовщина

В чем заключаются главные черты обломовского харак­тера? В совершенной инертности, происходящей от его апа­тии ко всему, что делается на свете. Причина же апатии заключается отчасти в его внешнем положении, отчасти же в образе его умственного и нравственного развития. По внешнему своему положению – он барин; “у него есть За­хар и еще триста Захаров”, по выражению автора. Пре­имущество своего положения Илья Ильич объясняет Заха­ру таким образом:

Разве я мечусь, разве работаю? мало ем, что ли? худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать, сделать есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава богу! Стану ли я беспокоиться? из чего мне?.. И кому я это говорю? Не ты ли с. детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал, и вообще черним делом не занимался

И Обломов говорит совершенную правду. История его воспитания вся служит подтверждением его слов. С малых лет он привыкает быть байбаком благодаря тому, что у него и подать и сделать - есть кому; тут уж даже и против воли нередко он бездельничает и сибаритствует. Ну скажите, пожалуйста, чего же бы вы хотели от человека, выросшего вот в каких условиях:

Захар,—как, бывало, нянька, - натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему, лежа, то ту, то другую ногу; а чуть что пока­жется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос. Если недоволь­ный Захарка вздумает пожаловаться, то получит еще от старших ко­лотушку. Потом Захарка чешет ему голову, натягивает куртку, осто­рожно продевая руки Ильи Ильичу в рукава, чтоб не слишком бес­покоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру — умыться и т. п.

Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть— уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, принести ли что, сбегать ли зачем,—ему иногда как резвому мальчику, так и хо­чется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать да три тетки в пять голосов и закричат:

— Зачем? куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька, Ванька, Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..

И не удается никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для себя. После он нашел, что оно и покойнее гораздо, и выучился сам покрикивать: “Эй, Васька, Ванька, подай то, дай другое! Не хочу того, хочу этого! Сбегай, принеси!”

Подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему. Побе­жит ли он с лестницы или по двору, вдруг вслед ему раздается де­сять отчаянных голосов: “Ах, ах! поддержите, остановите! Упадет, расшибется! Стой, стой...” Задумает ли он выскочить зимой в сени или отворить форточку, - опять крики: “Ай, куда? как можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьешься, простудишься...” И Илюша с печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и вяло. Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая.

Такое воспитание вовсе не составляет чего-нибудь ис­ключительного, странного в нашем образованном обществе. Не везде, конечно, Захарка натягивает чулки барчонку и т. п. Но не нужно забывать, что подобная льгота дается Захарке по особому снисхождению или вследствие высших педагогических соображений и вовсе не находится в гармо­нии с общим ходом домашних дел. Барчонок, пожалуй, и сам оденется; но он знает, что это для него вроде милого развлечения, прихоти, а, в сущности, он вовсе не обязан это­го делать сам. Да и вообще ему самому нет надобности что-нибудь делать. Из чего ему биться? Некому, что ли, подать и сделать для него все, что ему нужно?.. Поэтому он себя над работой убивать не станет, что бы ему ни толковали о необходимости и святости труда; он с малых лет видит в своем доме, что все домашние работы исполняются лакея­ми и служанками, а папенька и маменька только распоря­жаются да бранятся за дурное исполнение. И вот у него уже готово первое понятие—что сидеть, сложа руки почетнее, нежели суетиться с работою... В этом направлении идет и все дальнейшее развитие.

Понятно, какое действие производится таким положением ребенка на все его нравственное я умственное обра­зование. Внутренние силы “никнут и увядают” по необхо­димости. Если мальчик и пытает их иногда, то разве в капризах и в заносчивых требованиях исполнения другими его приказаний. А известно, как удовлетворенные капризы развивают бесхарактерность и как заносчивость несовместна с уменьем серьезно поддерживать свое достоинство. Привыкая предъявлять бестолковые требования, мальчик скоро теряет меру возможности и удобоисполнимости своих желаний, лишается всякого уменья соображать средства с целями и потому становится в тупик при первом препятст­вии, для отстранения которого нужно употребить собствен­ное усилие. Когда он вырастает, он делается Обломовым, с большей или меньшей долей его апатичности и бесхарак­терности, под более или менее искусной маской, но всегда с одним неизменным качеством—отвращением от серьезной и самобытной деятельности

Много помогает тут и умственное развитие Обломовых, тоже, разумеется, направляемое, их внешним положением. Как в первый раз они взглянут на жизнь навыворот,—так уж потом до конца дней своих и не могут достигнуть разум­ного понимания своих отношений к миру и к людям. Им потом и растолкуют многое, они и поймут кое-что; но с дет­ства укоренившееся воззрение все-таки удержится где-нибудь в уголку и беспрестанно выглядывает оттуда, мешая всем новым понятиям и не допуская их уложить­ся на дно души... И делается в голове какой-то хаос: иной раз человеку и решимость придет сделать что-нибудь, да не знает он, что ему начать, куда обратиться... И не мудре­но: нормальный человек всегда хочет только того, что мо­жет сделать; зрто он немедленно и делают все, что захочет... А Обломов... он не привык делать что-нибудь, следователь­но, не может хорошенько определить, что он может сделать и чего нет,— следовательно, не может и серьезно, деятельно захотеть чего-нибудь... Его желания являются только в форме: “а хорошо бы, если бы вот это сделалось”; но как это может сделаться — он не знает. Оттого он любит помеч­тать и ужасно боится того момента, когда мечтания придут в соприкосновение с действительностью. Тут он старается взвалить дело на кого-нибудь другого, а если нет никого, то на авось...

Все эти черты превосходно подмечены и с необыкновен­ной силой и истиной сосредоточены в лице Ильи Ильича Обломова. Не нужно представлять себе, чтобы Илья Иль­ич принадлежал к какой-нибудь особенной породе, в кото­рой бы неподвижность составляла существенную, коренную черту. Несправедливо было бы думать, что он от природы лишен способности произвольного движения. Вовсе нет: от природы он — человек, как и все. В ребячестве ему хотелось побегать и поиграть в снежки с ребятишками, достать само­му то или другое, и в овраг сбегать, и в ближайший берез­няк пробраться через канал, плетни и ямы. Пользуясь ча­сом общего в Обломовке послеобеденного сна, он разми­нался, бывало: “взбегал на галерею (куда не позволялось ходить, потому что она каждую минуту готова была разва­литься), обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на го­лубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе”. А то— “забирался в канал, рылся, отыскивал какие-то корешки, очищал от коры и ел всласть, предпочитал яблокам и ва­ренью, которые дает маменька”. Все это могло служить за­датком характера кроткого, спокойного, но не бессмыслен­но-ленивого. Притом и кротость, переходящая в робость и подставление спины другим,— есть в человеке явление во­все не природное, а чисто благоприобретенное, точно так же, как и нахальство и заносчивость. И между обоими этими качествами расстояние вовсе не так велико, как обыкновенно думают. Никто не умеет так отлично вздерги­вать носа, как лакеи; никто так грубо не ведет себя с под­чиненными, как те, которые подличают перед начальника­ми. Илья Ильич, при всей своей кротости, не боится под­дать ногой в рожу обувающему его Захару, и если он в своей жизни не делает этого с другими, так единственно потому, что надеется встретить противодействие, которое нужно будет преодолеть. Поневоле он ограничивает круг своей деятельности тремястами своих Захаров. А будь у него этих Захаров во сто, в тысячу раз больше—он бы не встречал себе противодействии и приучился бы довольно смело поддавать в зубы каждому, с кем случится иметь дело.

И такое поведение вовсе не было бы у него признаком ка­кого-нибудь зверства натуры; и ему самому и всем окру­жающим оно, казалось бы, очень естественным, необходи­мым... никому бы и в голову не пришло, что можно и дол­жно вести себя как-нибудь иначе. Но — к несчастью иль к счастью—Илья Ильич родился помещиком средней руки, получал доход не более десяти тысяч рублей на ассигнации и вследствие того мог распоряжаться судьбами мира толь­ко в своих мечтаниях. Зато в мечтах своих он и любил пре­даваться воинственным и героическим стремлениям. “Он любил иногда вообразить себя каким-нибудь непобедимым полководцем, пред которым не только Наполеон, но и Еруслая Лазаревич ничего не значит; выдумает войну и причину ее: у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, сказывает подвиги добра и великодушия”.

А то он вообра­зит, что он великий мыслитель или художник, что за ним гоняется толпа, и все поклоняются ему... Ясно, что Обло­мов не тупая, апатическая натура, без стремлений и чувст­ва, а человек, тоже чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то думающий. Но гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других,— развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства. Рабство это так переплетается с барством Обломова, так они взаимно про­никают друг друга и одно другим обусловливаются, что, ка­жется, нет ни малейшей возможности провести между ними какую-нибудь границу.

Это нравственное рабство Обломо­ва составляет едва ли не самую любопытную сторону его личности и всей его истории... Но как мог дойти до рабст­ва человек с таким независимым положением, как Илья Ильич? Кажется, кому бы и наслаждаться свободой, как не ему? Не служит, не связан с обществом, имеет обеспе­ченное состояние... Он сам хвалится тем, что не чувствует надобности кланяться, просить, унижаться, что он не по­добен “другим”, которые работают без устали, бегают, суетятся,— а не поработают, так и не поедят... Он внушает к себе благоговейную любовь доброй вдове Пшеницыной именно тем, что он барин, что он сияет и блещет, что он и ходит и говорит так вольно и независимо, что он “не пи­шет беспрестанно бумаг, не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит на всех и на все так смело и свободно, как будто требует покорности себе”. И, одна­ко же, вся жизнь этого барина убита тем, что он постоянно остается рабом чужой воли и никогда не возвышается до того, чтобы проявить какую-нибудь самобытность. Он раб каждой женщины, каждого встречного, раб каждого мо­шенника, который захочет взять над ним волю. Он раб своего крепостного Захара, и трудно решить, который из них более подчиняется власти другого. По крайней мере— чего Захар не захочет, того Илья Ильич не может заставить его сделать, а чего захочет Захар, то сделает и против воли барина, и барин покорится... Оно так и следует! Захар все-таки умеет сделать хоть что-нибудь, а Обломов ровно ни­чего не может и не умеет. Нечего уже и говорить о Тарантьеве и Иване Матвеиче, которые делают с Обломовым что хотят, несмотря на то, что сами и по умственному раз­витию и по нравственным качествам гораздо ниже его... От­чего же это? Да все оттого, что Обломов, как барин, не хо­чет и не умеет работать и не понимает настоящих отноше­ний своих ко всему окружающему. Он не прочь от деятель­ности—до тех пор, пока она имеет вид призрака и далека от реального осуществления; так, он создает план устрой­ства имения и очень усердно занимается им,— только “под­робности, сметы и цифры” пугают его и постоянно отбра­сываются им в сторону, потому что где же ему с ними во­зиться!.. Он—барин, как объясняет сам Ивану Матвеичу: “Кто я, что такое? спросите вы... Подите, спросите у Заха­ра, и он скажет вам: “барин!” Да, я барин и делать ничего не умею! Делайте вы, если знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что хотите:—на то наука!” И вы думаете, что он этим хочет только отделаться от работы, старается прикрыть незнанием свою лень? Нет, он дейст­вительно не знает и не умеет ничего, действительно не в со­стоянии приняться ни за какое путное дело. Относительно своего имения (для преобразования которого сочинил уже план) он таким образом признается в своем неведении Ива­ну Матвеичу: “Я не знаю, что такое барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый; не знаю, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут, как и когда продают; не знаю, богат ли я или беден, буду ли я через год сыт или буду нищий—я ничего не знаю!.. Следовательно, говорите и советуйте мне как ребенку...” Иначе сказать: будьте надо мною господином, распоряжайтесь моим добром, как взду­маете, уделяйте мне из него, сколько найдете для себя удоб­ным... Так на деле-то и вышло: Иван Матвеич совсем было прибрал к рукам имение Обломова, да Штольц помешал, к несчастью.

И ведь Обломов не только своих сельских порядков не знает, не только положения своих дел не понимает: это бы ещё куда ни шло!.. Но вот в чем главная беда: он и вообще жизни не умел осмыслить для себя. В Обломовке никто не задавал себе вопроса: зачем жизнь, что она такое, какой ее смысл и назначение? Обломовцы очень просто понимали ее, “как идеал покоя и бездействия, нарушаемого по време­нам разными неприятными случайностями, как-то: болез­нями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом.

Они сносили труд, как наказание, наложенное еще на праот­цев наших, но любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным”. Точно так относился к жизни и Илья Ильич. Идеал сча­стья, нарисованный им Штольцу, заключался не в чем дру­гом, как в сытной жизни,—с оранжереями, парниками, по­ездками с самоваром в рощу и т. п.,— в халате, в крепком сне, да для промежуточного отдыха — в идиллических про­гулках с кроткою, но дебелою женою и в созерцании того, как крестьяне работают. Рассудок Обломова так успел с детства сложиться, что даже в самом отвлеченном рассуж­дении, в самой утопической теории имел способность останавливаться на данном моменте и затем не выходить из этого status quo, несмотря ни на какие убеждения. Рисуя идеал своего блаженства, Илья Ильич не думал спросить себя о внутреннем смысле его, не думал утвердить его за­конность и правду, не задал себе вопроса: откуда будут браться эти оранжереи и парники, кто их станет поддер­живать и с какой стати будет он ими пользоваться?.. Не задавая себе подобных вопросов, не разъясняя своих отно­шений к миру и к обществу, Обломов, разумеется, не мог осмыслить своей жизни и потому тяготился и скучал от все­го, что ему приходилось делать. Служил он—и не мог по­нять, зачем это бумаги пишутся; не понявши же, ничего лучше не нашел, как выйти в отставку и ничего не писать.

Учился он—и не знал, к чему может послужить ему наука; не узнавши этого, он решился сложить книги в угол и равнодушно смотреть, как их покрывает пыль. Выезжал он в общество—и не умел себе объяснить, зачем люди в гости ходят; не объяснивши, он бросил все свои знакомства и стал по целым дням лежать у себя на диване. Сходился он с женщинами, но подумал: однако, чего же от них ожидать и добиваться? подумавши же, не решил вопроса и стал из­бегать женщин... Все ему наскучило и опостылело, и он ле­жал на боку, с полным, сознательным презрением к “му­равьиной работе людей”, убивающихся и суетящихся бог весть из-за чего...

Предыдущие соображения привели нас к тому заключению, что Обломов не есть су­щество, от природы совершенно лишенное способности про­извольного движения. Его лень и апатия есть создание вос­питания и окружающих обстоятельств. Главное здесь не Обломов, а обломовщина. Он бы, может быть, стал даже и работать, если бы нашел дело по себе: но для этого, конеч­но, ему надо было развиться несколько под другими усло­виями. нежели под какими он развился. В настоящем же своем положении он не мог нигде найти себе дела по душе, потому что вообще не понимал смысла жизни и не мог дой­ти до разумного воззрения на свои отношения к другим.