“Из стакана в стакан”: Мандельштам и Батюшков

Анна Сергеева-Клятис

Поэзия Константина Батюшкова, вопреки его собственным ожиданиям, не только пережила своего создателя, но оказала значительное влияние на русскую литературу в целом. Одно из выразительных проявлений такого влияния – стихотворение Осипа Мандельштама “Батюшков”, написанное в 1932году, более чем через сто лет после того, как закончился творческий путь самого Батюшкова. В мандельштамовском тексте среди прочих образов, прямо или косвенно связанных с личностью, биографией и творчеством Батюшкова, особенно выделяется последний, завершающий стихотворение:

Что ж! Поднимай удивлённые брови,

Ты, горожанин и друг горожан,

Вечные сны, как образчики крови,

Переливай из стакана в стакан...

Какую ассоциацию может вызывать у читателя красная жидкость, переливаемая “из стакана в стакан”? Думается, прежде всего — с вином. Однако в тексте стихотворения названы только “вечные сны” и “образчики крови”. Упомянутые в тексте сны не могут быть следствием опьянения, поскольку они — вечные. Сам процесс переливания крови с наибольшей степенью вероятности отсылает нас к истории болезни Батюшкова, с подробностями которой Мандельштам был, без сомнения, знаком. В самом мотиве переливания крови прочитывается что-то медицинское, почерпнутое из записки, составленной лечащим врачом Батюшкова, Антоном Дитрихом. Приведём несколько характерных фрагментов: “Сознание постепенно полностью покинуло его, он стал болезненно метаться туда-сюда, руки задрожали — кровь сильнейшим образом бурлила”; “Однажды, увидев по пути красивую, всю усеянную листвой липу, он сказал мне: “Оставьте меня в тени под этим деревом”. Я спросил его, что он там собирается делать. “Немного поспать на земле”, — отвечал он кротким голосом, а затем печально добавил: “Спать вечно””; “Его обычная пища состояла из фруктов, хлеба, булок, сухарей, чая, воды и вина, и лишь в вине он, дай ему волю, часто превышал бы меру”. Однако способ переливания крови, описанный в стихотворении, ставит под сомнение медицинские ассоциации — ведь кровь переливается “из стакана в стакан” (а не из колбы в колбу, например). М.Л.Гаспаров остроумно назвал эту мандельштамовскую метафору “сниженным образом анализа крови”.

Следует заметить, что в упомянутом стихотворении Мандельштама отразились не только сведения о болезни Батюшкова, но и впечатления от его поэтических текстов. Дело в том, что мотив питья, как и мотивы переливания, перетекания жидкости во всевозможные сосуды чрезвычайно характерны для Батюшкова. Эту особенность заметил ещё М.О.Гершензон, выделявший в поэзии Батюшкова “речения” так называемого термодинамического характера.

Горацианские тексты Батюшкова изобилуют чашами с вином или сладким мёдом, который помогает забыть пирующим об уходящей молодости и приближающейся смерти:

Ах! почто же мне заране,

Друг любезный, унывать?

Вся судьба моя в стакане

Станем пить и воспевать…

(“К Петину”)

Особо отметив употреблённое поэтом слово “стакан”, приведём ещё несколько примеров:

Заране должно ли крушиться?

Умру, и всё умрёт со мной!..

Но вы ещё, друзья, со мною

Под тенью тополей густою,

С златыми чашами в руках

С любовью, с дружбой на устах...

(“Весёлый час”)

И мы… потопим скуку

В сей чаше золотой

Пока бежит за нами

Бог времени седой

И губит луг с цветами

Безжалостнойкосой,

Мой друг! Скорей за счастьем

В путь жизни полетим;

Упьёмся сладострастьем

И смерть опередим…

(“Мои пенаты”)

Интересно, что прозаический стакан в приведённых отрывках сменяется именно “золотой чашей” или “золотыми чашами”. Драгоценный металл, из которого изготовлена чаша наслаждения (эта метафора тоже часто звучит в батюшковских текстах), подчёркивает нетленность и полноту жизненной радости. Ср. в “Элизии”: “О, пока бесценна младость // Не умчалася стрелой, // Пей из чаши полной радость”, — или в “Весёлом часе”: “Жизнью дай лишь насладиться,// Полной чашей радость пить”.

Часто чашу наслаждения, из которой поэт и его друзья пьют вино, чтобы забыть о неизбежном смертном часе, подносит им… дева любви. Любовь, дружество и вино — вот три (впрочем, вполне традиционные) составляющих счастья. В уже цитированном нами стихотворении “Весёлый час” условная героиня Лиза тоже участвует в дружеской пирушке. Названная поэтом “резвой и живой нимфой”, она принимает на себя роль вакханки, разливающей дурманящий напиток в золотые чаши друзей.

Лиза розою пылает

Грудь любовию полна

Улыбаясь наливает

Чашу светлого вина.

Мы потопим горесть нашу,

Други! в эту полну чашу

Заметим, что строка “грудь любовию полна” рифмуется со стихом “чаша светлого вина” и зеркально отражается в сочетании слов “полна чаша”. Лиза полна любовью, как чаша — светлым вином. Поэтому уже в следующем двустишии явственно звучит мотив количественного увеличения вина: “Выпьем разом и до дна // Море (уже не чашу! — А.С.-К.) светлого вина”.

Вообще почти ни одна пиршественная сцена в батюшковских текстах не обходится без героини (или целого ряда героинь), присутствие которых придаёт описанию яркий эротический характер. Так, например, происходит в любимой элегии самого Батюшкова “Мечта”. Там описываются “любовь и вечный пир” в Оденовых чертогах, где дочери Веристы, // Власы свои душисты // Раскинув по плечам. // Прелестницы младые, // Всегда полунагие, // На пиршества гостям // Обильны яства носят // И пить умильно просят // Из чаши сладкий мёд”. Но нередко прекрасная героиня просто подменяет собой чашу наслаждений, сама становится сосудом, содержащим сладострастный напиток — вино любви. Так, в “Источнике”, обращаясь к своей возлюбленной, поэт говорит:

Дева любви! — я к тебе прикасался,

С мёдом пил розы на влажных устах.

Эти строки представляются нам особенно значимыми в контексте рассматриваемого стихотворения Мандельштама, где Батюшков появляется с розой (“нюхает розу”) и “Дафну поёт”. Имя Дафна было употреблено Батюшковым в его поэтических текстах лишь однажды, однако героине, носящей созвучное имя Зафна, посвящено целое стихотворение — “Источник”. На устах Зафны с мёдом смешаны именно розы. Мотив опьянения любовью наиболее отчётливо звучит в стихотворении “Ответ Гнедичу”: Батюшков использует развёрнутое сравнение:

Как гость, весельем пресыщённый,

Роскошный покидает пир,

Так я, любовью упоённый,

Покину равнодушно мир!

Страх смерти оказывается преодолённым (герой собирается покинуть мир равнодушно) благодаря упоённости, опьянённости любовью. Как видим, любовь и вино оказываются в поэзии Батюшкова не только совместимыми, но и взаимозаменяемыми средствами для спасения от отчаяния.

Этот вполне традиционный эпикурейский мотив варьируется с другим, противоположным ему: веселье оказывается недолгим, трагизм бытия властно вторгается в поэтический мир Батюшкова: “Но где минутный шум веселья и пиров, // В вине потопленные чаши?” — вопрошает герой, занятый вопросом “Что прочно на земли?”. В другом месте поэт отказывается воспевать “шумную за чашей младость” “среди военных непогод” (“К Дашкову”). Отказ от вина в пользу нематериальных наслаждений описывается у Батюшкова, однако, с помощью знакомых формул, которые приобретают новый, религиозный оттенок. Чаще всего это происходит в стихотворениях, написанных после нравственного перелома 1814 года, когда Батюшков попытался найти для себя опору в христианстве. Так, в элегии “Надежда” (1815) появляется странная и очень выразительная метафора: “Когда струёй небесных благ // Я утолю любви желанье…” Ещё более интересный вариант предоставляет нам текст послания “К Никите” (1817). Описание боя и победы в бою завершается следующим пассажем:

О радость храбрых! — киверами

Вино некупленное пьём

И под победными громами

“Мы хвалим Господа” поём!..

“Некупленное вино” — это, с одной стороны, вино трофейное, захваченное в неприятельских домах. Однако семантика слова “некупленное” (то есть такое, которое не покупается, а даётся как дар) в сочетании с последующей молитвой наводит на мысль о вине евхаристическом. Воины причащаются после битвы. При этом способ причащения кажется уж совсем невозможным — “храбрые” пьют вино не из золотой чаши, что было бы куда более уместно, и даже не из стакана, а из кивера. Эта неожиданная отсылка к древнерусской литературе — “испити шеломом Дону” — кажется вполне естественной в системе представлений эпохи ампира. Героическая старина Руси таким образом возрождалась в “девятом на десять веке”.

Тема евхаристии слышится и в уже многократно цитированном нами “Весёлом часе”, где вполне соответствующая обряду “золотая чаша” несколько раз появляется в единственном числе.

Как мы помним, в своём стихотворении Мандельштам предлагает Батюшкову переливать из стакана в стакан “вечные сны, как образчики крови”. Оба эти мотива объединяются в переводе Батюшкова из поэмы Эвариста Парни “Иснель и Аслега”, стилизованной под скандинавский эпос. В “Опытах…” переводу предпослано пояснение: “Битва кончилась: ратники пируют вокруг зажжённых дубов…” В отрывке описаны сны воинов после битвы, и хотя это ещё не “вечные сны”, но их содержание насыщено интенсивным переживанием смерти. Мы процитируем небольшой фрагмент:

Копьё рамена прободает,

И хлещет кровь из них рекой;

Несчастный раны зажимает

Холодной трепетной рукой!

Заметим связь между пиром (соответственно выпитым вином) и сном ратника, в котором так обильно проливается кровь.

Ещё более близкий мандельштамовскому тексту фрагмент встречаем в стихотворении “Гезиод и Омир, соперники”. Гезиод, которому Омир только что предсказал скорую и преждевременную гибель, совершает жертвоприношение подземным богам. Как видим, тема вечного сна, смерти здесь звучит довольно отчётливо. Юный поэт пытается задобрить обильными жертвами Аида и Персефону, чтобы отсрочить час своей кончины:

При возлияниях (ср. с переливаниями у Мандельштама),

овна младую кровь

Довременно богам подземным посвящает,

И Музам светлые сосуды предлагает…

Здесь уже содержатся все необходимые компоненты — переливаемая кровь и светлые сосуды.

Комментируя мандельштамовские строки, мы сознательно привлекли разнообразные батюшковские тексты, однако это не означает, что, создавая стихотворение “Батюшков”, Мандельштам намеренно апеллировал к конкретным строкам старшего поэта. В его диалоге с Батюшковым немногочисленные цитаты соседствуют с поэтическими формулами, воссоздающими обобщённый образ батюшковской поэзии. Напомним что знаменитый афоризм Батюшкова “Чужое — моё сокровище” спустя столетие эхом отозвался в мандельштамовских строках:

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам уйдет,

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою её произнесёт.