Всё, что гибелью грозит…

Всё, что гибелью грозит...

Владимир Френкель

г.Иерусалим

Проблема зла в творчестве Пушкина

Ужас перед злом, перед демоническими силами, несущими распад и смерть, — это всё в русскую литературу вводит, конечно, Гоголь. Человек в плену зла, неизбежный проигрыш человека в сделке с “отцом лжи” — тоже гоголевские темы. Но появляются эти темы уже у Пушкина и, возможно, влияют на Гоголя. Сюжет “титовской” повести “Уединённый домик на Васильевском” совершенно гоголевский, но выдумал его Пушкин. Но и различие заметно сразу. Если Гоголь с характерной бурсацкой прямотой и морализмом видел зло только ужасным, отвратительным и лишь иногда принимающим привлекательную форму (“панночка”), то Пушкин был человеком иного воспитания и видел зло по-иному. Пушкин, прошедший в юности школу классицизма и французской фривольной поэзии, хорошо понимал, что зло может привлекать само по себе, что соблазн потому и соблазн, что привлекателен, и что зло не всегда только принимает вид добра, а бывает смешано с добром и иногда трагически неотделимо от него. Неразрешимое противостояние Петра и Евгения лучше всего обнажает эту нераздельность добра и зла и неразрешимость спора между человеком и историей.

У нас речь пойдёт о несколько иных вещах. Пушкин намного обогнал своё время, первым в самом ещё начале “рационального” века ощутив абсурдность иных граней бытия, именно в случае вторжения в бытие демонского начала. Особенно интересна в этом смысле “Сказка о Золотом Петушке”.

Анна Ахматова в своей работе убедительно показала, что источник пушкинской сказки — “Легенда об арабском звездочёте” из сборника “Сказок Альгамбры” Вашингтона Ирвинга. Там же показано, как именно изменил Пушкин традиционный сказочный “восточный” сюжет Ирвинга, сделав его стремительным и приспособив к своей цели. Цель эта, то есть тема сказки, как считает Ахматова, — неисполнение царского слова. Конечно, политические и личные события влияли на Пушкина и как-то могли отразиться в сказке, и всё же я полагаю, что это не единственная и даже не главная тема “Сказки о Золотом Петушке”. Ахматова пишет, что и до неё исследователи отмечали некоторые неувязки, странности пушкинского сюжета, но относит это, как и другие исследователи, за счёт торопливости. Я не думаю, что это правильно. Более того, именно в этих “странностях” основной смысл сказки, что я и постараюсь сейчас показать.

Вспомним сюжет.

Царь Дадон постарел, не замечает вовремя опасности для государства, этим пользуются его враги.

В поисках выхода Дадон обращается к волшебнику-звездочёту.

Звездочёт даёт царю Золотого Петушка, который будет предупреждать о врагах, взамен требует исполнения желания, не сейчас, а когда-нибудь потом, но так: “Волю первую мою ты исполнишь, как свою”, то есть царь, в сущности, должен будет передать волшебнику свою волю.

Петушок исправно служит царю, волшебник не показывается.

Петушок в очередной раз предупреждает о враге, царь посылает войско под началом царевича.

Войско не возвращается, Дадон посылает другого сына с войском. (Кстати: раньше о сыновьях речи не было, что неудивительно: будь у него сыновья, зачем бы царю помощь волшебника? Одна из странностей сюжета.)

Не возвращается и другое войско, Дадон едет сам — и находит побитую рать, двух сыновей, убивших друг друга, и никакого противника; очевидно, произошла братоубийственная схватка.

Царь влюбляется в вышедшую там же, на поле боя, из шатра “шамаханскую царицу”, неизвестно откуда взявшуюся, да так влюбляется, что над трупами сыновей забывает и своё горе, и царство, и всё на свете.

Царь возвращается в свою столицу вместе с царицей, но тут их встречает звездочёт и требует обещанной награды: он хочет получить царицу, то есть именно то, ради чего Дадон забыл своё царство.

Дадон рассержен и удивлён: действительно, зачем звездочёту царица, ведь он скопец. Звездочёт настаивает, рассерженный царь убивает его.

Слетевший с шеста Петушок убивает царя.

А царица вдруг пропала,

Будто вовсе не бывала.

Налицо не только шекспировский конец: сплошь трупы, не только явная чертовщина, но и явный абсурд. Причём абсурд, нарастающий по мере развития сюжета. Сначала всё идёт хорошо: Петушок честно служит. Почему вдруг начались страшные события? Почему “рать побитая лежит”? Где противник, и был ли он? Почему братья убили друг друга? Ахматова замечает: из-за ревности, то есть они тоже влюбились в царицу, но это ниоткуда не видно. Возможно, царица вообще появилась только сейчас, когда приехал царь? И кто она? (Уж не гоголевская ли панночка?)

И за что вообще свалились на царя эти страшные события? Разве он не дал слово звездочёту? Ладно, убит он за то, что нарушил слово, но до того почему убиты сыновья, войско?

И разве не абсурд, что царь без памяти влюбляется в шамаханскую царицу именно тогда, когда он потерял наследников, большую часть войска, возможно, само царство: ведь Петушку теперь нельзя доверять.

И действительно, зачем звездочёту царица? Чтобы окончательно обессмыслить жизнь царя? За что?

Всё здесь как бы без смысла и цели, мираж какой-то, марево, и сама царица оказывается миражом, наваждением.

Мне кажется, в этом ключ — наваждение.

Царь Дадон сам отдаёт свою волю в руки волшебника и, казалось бы, не без пользы: Петушок служит, дела в государстве идут на лад. Но это до поры до времени. Человек, сам отдавший свою волю в руки дьявольских сил, неизбежно становится их игрушкой, а потом и жертвой. Наваждение незаметно распространяется и на других людей, они совершают странные поступки, убивают друг друга, влюбляясь в мираж и во имя миража. Ради миража жертвуют и чужой, и своей жизнями. Главное, цели сатанинских сил непонятны, абсурдны, неподвластны человеческому разуму.

То же нарастание абсурда мы видим в сюжете “титовской” повести. Влюблённый бес завладевает волей и друга, и девушки, и её матери. “Откуда у чертей эта охота вмешиваться в людские дела, когда никто не просит их?” Действительно, не просит, но допускает — ведь Павлу самому казалось интересным дружить с Варфоломеем. Но даже для тех, кто сумел освободиться от нечистых пут, дружба с чёртом даром не проходит: Вера умирает, Павел сходит с ума. Сходит с ума и Германн, но не потому, что играл в карты, а наоборот: он не был картёжником, то есть для него это было не развлечение, как для его друзей-гвардейцев, а серьёзное дело, на которое он душу готов положить, только бы узнать дьявольский секрет. Но дьявол всегда обманет.

Пушкин не относился ко злу по-школьному; он понимал, как привлекательно, притягательно оно бывает, какие глубокие и тайные струны трогает в человеческой душе.

Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю...

Бездна притягивает, хочется заглянуть туда, и в этом заглядывании Пушкин уже выходил к рубежам Достоевского.

А в самом деле, что более всего притягивает людей к бездне? Пир во время чумы? Но там-то ещё не окончательная победа зла, там лишь отчаяние, и в нём — надежда, ибо отчаяние — человеческое чувство. Вечная, таинственная тема — сделка с дьяволом — решена в пушкинской “Сцене из “Фауста”” первой же гениальной строкой:

— Мне скучно, бес.

— Что делать, Фауст?

..................................

Скажи, когда ты не скучал?

Гениальная догадка, стоящая всего гётевского “Фауста”: от скуки Фауст любознателен, от скуки, от ненасытной пустоты он и вызывает Мефистофеля, совершает чудеса, а скука остаётся. Даже и вечность кажется докукой:

Ведь мы играем не из денег,

А только б вечность проводить.

Но скука — это там, на зияющих высотах сатанинской гордыни. А внизу, в мельтешении человеческих страстей? Внизу — метель.

Метель — очень важный символ в Пушкинской дьяволиаде (так же, как в Булгаковской — огонь). Мчатся в метели “Бесы”. (И домчатся до Достоевского.) В метели совершается брак по недоразумению (вместо тайного брака без благословения: открыт путь бесовской путанице). В метели Гринёв встречает Пугачёва, совсем как в “Бесах”:

Там верстою небывалой

Он торчал передо мной

......................................

Кони стали. “Что там в поле?” —

“Кто их знает? пень иль волк?”

Конечно, Пугачёв выводит Гринёва из метели, но так они оказываются связанными, и судьба Гринёва уже сплетена с пугачёвщиной, что едва не кончается для него катастрофой.

Мне кажется, есть разгадка естественному недоумению Цветаевой: как мог Пушкин, уже написав “Историю Пугачёва”, зная все пугачёвские мерзости, изобразить вслед за тем в “Капитанской дочке” главаря “бессмысленного и беспощадного” бунта лучшим, чем он был на самом деле? Но изобрази Пушкин Пугачёва реальным, он бы вызвал к нему отвращение, и только. Пушкина же всегда интересовала притягательность зла, потому он и делает в повести то, чего не мог в историческом очерке: Пугачёв, вышедший из дьявольской метели, и притягивает, и отвращает. Воля, безудержность — вот Пугачёв, но воля оказывается бесовской, кружащей:

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

Кружение, то же марево, мираж... И вот из метели, протянувшейся на сто лет, выходят иные фигуры.

Есть какое-то странное сходство между пушкинскими “Бесами” и “Двенадцатью” Блока. Нет, дело не в размере стиха, довольно распространённом, а в самой поступи стиха, какой-то глухой, грозной, кружащей, мертвенной, почти механической.

Мчатся тучи, вьются тучи,

Невидимкою луна

Освещает снег летучий,

Мутно небо, ночь мутна.

...................................

Разыгралась что-то вьюга,

Ой, вьюга, ой, вьюга!

Не видать совсем друг друга

За четыре за шага!

...................................

Посмотри: вон, вон играет,

Дует, плюет на меня;

Вот — теперь в овраг толкает

Одичалого коня;

...................................

...Вдаль идут державным шагом...

—Кто ещё там? Выходи!

Это — ветер с красным флагом

Разыгрался впереди...

...................................

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре...

...................................

Трах-тах-тах! — И только эхо

Откликается в домах...

Только вьюга долгим смехом

Заливается в снегах...

...................................

Мчатся бесы рой за роем...

...................................

Так идут державным шагом...

...................................

Мчатся тучи, вьются тучи...

Совпадение не полное, и у большинства главок поэмы ритм иной, но именно из этого кружащегося марева выходят Двенадцать, а перед ними — Некто. Александр Блок не обладал таким мощным ясновидением и трезвостью, какие были у Пушкина, и сам поддавался кружению метели. Но и он ясно увидел, что тот, кто идёт перед Двенадцатью, — не Христос, не должен быть Христом, “а надо, чтобы шёл Другой”. Да. Другой. Но беда Блока была в том, что метель спутала ему всё на свете; он справедливо говорит о “женственном призраке”, который он ненавидит, но который сослепу называет Христом. “В белом венчике из роз” — это же Лель какой-то, именно призрак, а не Христос. Увидел Блок правильно, назвал неправильно, отсюда и пошла путаница. Потому что на самом деле там именно и есть Другой, женственный призрак в белом венчике (чем не шамаханская царица?), и Блок ненавидит его, и выходит, что Блок ненавидит вовсе не Христа, а именно Другого. Как всё перепутано в бесовской метели...

Пророческая трезвость Пушкина. В последней своей сказке, почти шутке, он дал нам “урок” — страшное пророчество. Всё сбылось. Страшно всё сбылось. Обращение к “волшебнику”, передача ему царской воли. Успокоение — “Петушок” увидит опасность за нас. Незаметно подступающее марево. Братоубийство. Смерть государя. Всеобщая влюблённость в призрак — давно исчезнувший.

И пусть в истории многое переставлено местами — в этом ли суть? Не должен человек доверять бесовским силам — что бы они ему ни сулили, и даже если они выполняют обещанное.

Ибо чаще всего они выполняют обещанное. Но тут же человек становится причастным к бесовской кутерьме и метели, где нет для него смысла. И только одно слышится сквозь метель: “Ску-у-шно!”, и потому-то:

Запирайте етажи,

Нынче будут грабежи!

“Мне скучно, бес”. Так идёт перекличка через столетие двух русских поэтов, из которых один провидел природу зла, а другой ощутил эту природу уже “разгулявшейся”, хотя и ощутил менее чётко.