Эссе на тему: "Город глазами автора и его героев в поэме "Медный всадник"

«Медный всадник» – поэма, в которой удивительным образом соединились преклонение поэта перед величием Петербурга и сочувствие к людям, слишком незначительным, чтобы по своему социальному положению хоть как-то соответствовать этому величию.
Пушкин определил жанр своего произведения как «петербургская повесть». «Медный всадник», конечно, от этого не перестает быть поэмой, то есть лиро-эпическим произведением. Но можно отметить, что первая часть начинается почти как прозаическое повествование: «Над омраченным Петроградом Дышал ноябрь осенним хладом». И в дальнейшем, описывая сначала вполне спокойные события, а потом злоключения Евгения, Пушкин обращается, можно сказать, к «прозе жизни», что идет вразрез с лиричностью и возвышенностью «Вступления».
Существует мнение, что именно с «Медного всадника» начинается «петербургский текст» как культурологическое и литературоведческое понятие. Поэма определяет характер «петербургского текста», задавая его смысловые доминанты. «Медный всадник» как бы находится между двумя эпохами – той, далекой уже и для Пушкина, когда город еще только рождался, и временем Ленинграда с его сложнейшей судьбой в пору революций, репрессий и войны с немецко-фашистскими захватчиками.
За сто лет до Пушкина Антиох Кантемир уже дал запоминающиеся картины города в стихотворении «Петрида, Или описание стихотворное смерти Петра Великого, Императора Всероссийского», которое по настрою очень близко к «Вступлению» в «Медном всаднике». «Тут рукой трудился Петр и умом острейшим...» – не скрывает своего восторга перед свершениями императора Кантемир. А в «Реквиеме» Анны Ахматовой, испытавшей потерю мужа, Николая Гумилева, и ожидавшей теперь не менее печальной участи для их сына, Льва Гумилева, появляются такие строки: «Перед этим горем гнутся горы, Не течет великая река...» Ахматова особым образом продолжает творить «петербургский текст». «И ненужным привеском болтался Возле тюрем своих Ленинград» – вот как странно выглядит город в ощущениях поэтессы. И тоска Ахматовой, ее печаль о сыне, так же как печали тысяч женщин, прошедших через тюремные очереди, когда они несли передачу своим репрессированным родным, странным образом сопрягается с ужасом Евгения в «Медном всаднике». Это ужас не только перед стихией и грозной Невой, которую можно считать самостоятельным действующим лицом в поэме, но и перед городом, повернувшимся к Евгению своей неожиданной, жестокой стороной (а Нева – неотъемлемая часть города). «Ужасен он в окрестной мгле!» – говорит автор, характеризуя чувства, которые испытывает Евгений перед «тем, чьей волей роковой под морем город основался».
Пропасть лежит между властителем и маленьким человеком. Властитель думает о делах государства, а маленький человек – о своих, обычных, житейских делах.
Пушкин с уважением относится к Петру Первому. Это видно не только по «Медному всаднику», но и по другим его произведениям, таким, например, как «Полтава». Но в «Медном всаднике» отчетливо прозвучала трагическая нота: простой человек обречен быть винтиком в руках властителя. Для Евгения, потерявшего любимого человека – Парашу, город становится чужим и враждебным.
В начале поэмы Петр смотрит на будущий город как на свое детище. И вслед за этим Пушкин признается в любви к городу, творенью Петра. Нарисованный поэтом образ Петербурга во «Вступлении» – романтический, он связан с какими-то глубоко личными переживаниями. Автор упоминает «задумчивых ночей прозрачный сумрак», «спящие громады пустынных улиц». Но Петру Великому (вернее, его образу) чужда лиричность. Во всяком случае, «медное изваяние» не в состоянии испытать тот восторг, который испытывает поэт, говоря: «пишу, читаю без лампады».
Позиция Пушкина двойственна. Он и воздает должное заслугам императора, и проникается жалостью к несчастному Евгению. Сам образ беспощадной стихии – разрушительного наводнения – становится подчеркнуто аллегоричным, символизируя слепое упорство власти в достижении своих целей.
Что роднит автора с его героями? Трудно сказать. Вернее, можно предположить, что с Петром автора роднит восхищение перед мощью и красотой Петербурга, хотя, как мы сказали, Петру ближе первая (мощь), а поэту – вторая (красота).
С Евгением, возможно, автора сближает трепетное отношение к городу, но оно опять-таки разное: трепетный ужас Евгения бесконечно далек от возвышенного трепета поэта. Для Пушкина Петербург – «юный град, полнощных стран краса и диво».
Наверное, авторское восхищение должно было бы перевесить «все наносное, преходящее» и оставить только «великое и непреходящее», но этого не происходит. В этом одна из тайн пушкинского гения.