Доклад на тему: "По Книге Мишель де Серто "Изобретение повседневности"

Мишель (Жан-Эммануэль де ла Барж) де Серто родился в 1925 году в Шамбери, на юго-востоке Франции. Он изучал классику и философию в Гренобле и Лионе, затем отправился в Париж, чтобы изучать историю религии в Европе раннего Нового времени в Ecole Pratique des Hautes Etudes (EPHE). Эта школа может похвастаться среди своих бывших учеников такими выдающимися личностями, как Клод Леви-Стросс, Марсель Мосс, Александр Койре, Александр Кожев, Корнелиус Касториадис и многие другие. (Близость Серто к практикам и методам антропологии восходит к ориентации школы. Бурдье, например, проводил семинар по своей работе о кабильском обществе в школе в шестидесятые годы). Фавр, один из основателей ордена иезуитов, и через него его религиозное призвание: он присоединился к ордену иезуитов и был рукоположен. На протяжении всей своей жизни он уравновешивал свою позицию священника, ученого и общественного интеллектуала, преодолевая границы теологии, истории, антропологии, социологии и психологии. Он основал журнал и писал о протестах студентов и рабочих в 1968 году. Вместе с Лаканом он основал Ecole Freudiennede Paris, неформальную группу, посвященную обсуждению работ Фрейда. Он был частью критического движения в истории - Браудель из Школы Анналов был также преподавателем в Ecole Pratique, участвовал в отделении этнологии в Париже и преподавал в университетах Парижа VIII (Винсенн) и Парижа VII, университете Парижа. Женева и Калифорнийский университет в Сан-Диего. Это последнее академическое назначение может объяснить восприятие его работы в США, а также может объяснить влияние на нее со стороны Америки, в частности со стороны Гоффмана, Гарфинкеланда Иллиха. Другими французскими интеллектуалами, чьи работы совпадают с его собственными, можно назвать «Постмодернистское состояние» Лиотара. «О грамматологии» Деррида (1997), и Бурдье «Очерк теории практики» (1977) и «Логика практики» (1980), и это лишь немногие важные и известные. Работа Фуко о связи между знанием и институциональной властью была опубликована раньше и стала краеугольным камнем в мышлении Серто. Структурализм был доминирующей позицией во всех дискуссиях того времени. Вместе эти влияния создали богатый интеллектуальный климат, в котором он изо всех сил пытался выразить свои собственные взгляды. Несмотря на практику 70-х годов критического анализа каждой теоретической позиции на предмет ее идеологической основы и несмотря на то, что всю жизнь он провел в пересечении дисциплинарных и институциональных границ, труды Серто кажутся очень полезными, последовательно исследуя и расширяя ряд темы, которые занимали его всю жизнь. Это его забота об историографии и писательстве как способе производства, его критическая позиция в отношении универсальности знания и истины, заявленной для научных представлений и их политического использования в обществе. Вследствие этого он видел интеллектуала, включая его самого, как ненейтральную часть общества, обязательно несущую политическую роль и ответственность. И, наконец, что не менее важно, это его озабоченность культурной практикой как объектом, устойчивым к репрезентации, и его исследование способов, с помощью которых она превращается или не может быть превращена в знание, что является основным предметом этой книги. рассмотрено. Ни одна из вышеупомянутых идей сегодня не новость. Можно даже сказать, что они считаются самоочевидными и в некоторых академических кругах воспринимаются как должное. Но в семидесятые годы ставить под сомнение институциональную рациональность и разоблачать ее использование власти и сговор с ней было по-прежнему смелым поступком. И даже если мы сегодня заявляем, что «знаем» теоретически, что это так, мы больше не преодолели такое положение дел, осознавая это. Сам Серто не верил, что общество может обойтись без правительства. Он видел потребность в доминирующей рациональности как в эндоскелете, который объединяет общество - даже если это происходит из фантазии, но, тем не менее, он думал, что члены общества по существу способны избежать полного подчинения этой рациональности. в отличие от Бурдье и Фуко. Если рациональность очерчивала варианты и пути, которыми должен был следовать любой член общества, Серто постулировал возможность для каждого творчески исследовать промежуточные пространства и разрабатывать новые пути. Таким образом, каждый человек (выражение, представляющее все человечество) может ставить под сомнение и утверждать членство в обществе, и общество может извлечь выгоду даже против своих явных целей из такого порогового или скрытого создания. Серто посвящает книгу обычному человеку. Основная частьВ 1974 году правительственное учреждение поручило Серто провести исследование популярной культуры Франции с целью информирования о принятии политических и финансовых решений. Двухтомное исследование L ’Invention du Quotidien. Arts de Faire (том 1) и Habiter, Cuisiner (том 2), последняя написана Пьером Майолем и Люс Жар, была результатом этой комиссии. Он был опубликован в 1980 году во Франции и в 1984 году на английском языке под названием «Практика повседневной жизни». Серто работал с переводчиком над первой частью, которая содержит его теоретические и эпистемологические соображения по поводу такого исследования. После его смерти Люс Джиард, его соавтор, руководил последующим переводом и публикацией работ Серто в США. Исследование радикально отошло от того, что государственное учреждение ожидало и сорвало все попытки информировать политические решения. Вместо изучения демографических данных, которые могут претендовать на принадлежность к французскому обществу, Серто и его сотрудники жестом, близким к неповиновению, описывают семью в определенном районе в контексте их повседневной жизни. Выбор метода и предмета очень важен. В соответствии с его работами в «Культуре как множественном», Серто отказывается поддерживать нормальное понимание массовой культуры как относящейся к особым группам, деятельность которых выходит за рамки норм основного общества. Вместо этого он рассматривает культуру как повседневную деятельность и привычные действия нормальных, но не обычных людей. Культура, по словам Серто, заключается в том, что кто-то делает для себя, а не для начальника. Во-первых, это утверждает, что культура активна, и постулирует акт, которым каждый индивид отмечает то, что предоставляют другие. И, во-вторых, со ссылкой на «босса» он связывает культуру с современными экономическими и историческими условиями. Он утверждает, что в настоящее время культура созвучна Фуко, это пространство, оставшееся от длительного процесса накопления знаний, который ставит человеческие практики под более строгий экономический, научный и технологический контроль. То, что осталось после 250 лет Просвещения, - это просто эти виды деятельности. которые «не имели легитимности в отношении продуктивистской рациональности» - т.е. повседневные занятия, такие как уборка, приготовление пищи, шитье. Если культура не входит в общепринятые представления или академические дисциплины, она конституируется как другой элемент контроля общества: царство мимолетного, неструктурированного и игривого, если не бесполезного. Такое положение дел само по себе требует анализа и мотивирует косвенный подход Серто: нельзя рассматривать практику как еще один объект изучения; это также требует размышлений о методологии дисциплин, связанных с получением знаний. Он назвал исследование «изобретением повседневного» (LёInvention du Quotidien), фраза, которая оставляет неопределенным, является ли человек свидетелем изобретения практик обычным человеком или изобретения концепции повседневности исследователем, балансирует между этими двумя видами создания. Для Серто оба прочтения возможны и могут иметь место одновременно: первое - из-за того, как он понимает культуру как игру, поэзис и изобретение; второй - из-за его размышлений о работе историографа или ученого как создателя реальности, ставшей постоянной благодаря письму. На протяжении всей книги сохраняется напряжение в его стремлении к подлинному выражению феномена практики, а также в его размышлениях о пределах теории.Работы Серто в историографии исследуют практику письма как средства создания реальности и утверждения себя в качестве ее авторитетного основания, практика, лежащая в основе всех академических дисциплин. Жест письма создает полный разрыв с прошлым, как если бы чистая страница представляла собой tabula rasa реальных факт. Можно различить, - говорит Ролан Барт, - движение отрицания и бессилие его достичь одновременно , благодаря которому литература изобретает себя, как если бы она исходила из места без знаков, с мечтой орфейского качества - как писатель без литературы. Таким образом письмо заменяет то, что было до него, и дает новое начало в виде добровольного разрыва с историей. Серто использует книгу Фрейда о Моисее, чтобы проиллюстрировать, как Моисей, египтянин, был забыт и стерт из-за вымышленного персонажа Моисея, основателя Новой еврейской традиция. Письменность создает в первую очередь пустую страницу как надлежащее место, свободное от двусмысленности мира, очищенное для действия как субъекта. Только после этого создается текст, составленный из материалов и фрагментов и упорядоченный в соответствии с правилами и процедурами. Следы на странице представляют собой траекторию этих операций, поскольку они соединяются вместе и прокладывают путь - мир, не полученный, а созданный субъектом с помощью репрезентаций. В процессе устной речи и фольклора начинают восприниматься как вещи, которые необходимо оставить позади, потому что они сопротивляются прогрессу или, по крайней мере, не способствуют ему. Они подавляются и в конечном итоге вытесняются письмом, но, возражает Серто, письмо само по себе зависит от времени и истории. Он черпает и продолжает представления, посредством которых общество представляет себя самому себе. В этом смысле это повторение - повторение, порожденное структурой, как утверждают «Новые историки», и предоставленное самому себе потенциально бесконечное воссоздание того же самого. Исследователь, ученый и интеллектуал как члены элиты участвуют в написании этого текста, служа продолжению и воспроизводству общества. Такое положение дел Серто тоже понимает как результат исторического развития: «Владение языком гарантирует и изолирует новую власть, буржуазную власть творить историю и создавать языки» (стр. 139) , бросая вызов аристократическому порядку и устанавливая новый порядок, в котором социально-экономическое положение и развитие зависят от владения этим языком. Наконец, система образования создает и воссоздает доминирующий класс, то есть те, которые делают язык инструментом своего производства. (Все это очень в духе Фуко.) Certeaujuxt применяет письмо, которое создает простое повторение, считая чтение активным, перформативным, даже подрывным поэзисом. Это инверсия, которую он несколько раз повторяет в своей книге: она отражает его неприятие обычного человека, воспринимаемого как обманутого и пассивного потребителя, и его отношение к повседневным практикам как к активному построению культуры, противостоящему предположительно бездумному восприятию товаров массового производства. напоминает раннего Бодрийяра, который также был современником. Критикуя доминирующие репрезентации, он не только высказывает политическую точку зрения, которую разделяют его коллеги-марксисты, но и высказывает философскую точку зрения о природе репрезентации. Подобно Деррида, Бланшо и другим теоретикам письма, Серто указывает на особый статус репрезентации как места отсутствия. Именно в обращении к отсутствующему другому представление находит свое обоснование и свою легитимность. Отношения обязательно носят этический характер, указывая на обязанность не только по отношению к другим людям, но и к другому - более низкому уровню - как предмету дисциплины. Репрезентация может поддерживать открытость или отфильтровывать переменчивость в (иллюзорном) производстве тотализирующего знания - одной из опасностей и триумфов структурного подхода. Таким образом, создание знаний и упорядочивание материалов под эгидой институтов и дисциплин общества - дело далеко не безвредное и нейтральное по отношению к ценностям.Пора вернуться к обычаям обычного человека, который в конце концов является героем книги Серто. Когда обычный человек создает культуру - всегда личным и локальным образом, не осознавая себя «культурой» и вызываемый неотложной ситуацией, - он должен делать это между ними, а иногда и вопреки институциональным усилиям. Он призван действовать, но он слаб в двух отношениях. У него нет власти навязывать свою волю системе. И момент n времени, когда действие может быть успешным, выбирается не им, а определяется ситуацией. Этот недостаток силы определяет его выбор метода. Он импровизирует с тем, что уже есть в системе; только это должно быть приспособлено к случаю, чтобы его нельзя было использовать ожидаемым образом или для ранее существовавшей цели. Он должен превратить материал во что-то другое, во что-то новое. Это уловка, которую он выполняет. Это становится необходимым, потому что система не имеет готового ответа или потому что ее процесс слишком медленный, чтобы дать ответ вовремя; однако системные методы не допускают изобретения, и поэтому создание осуществляется, так сказать, под радаром (стр.85). То, что описывается как обходной путь в организации, часто бывает такого рода - ответ, который не санкционируется, но иногда допускается, потому что он успешно улаживает дело; допускаются, да, но никогда не признаются системой. В таком случае уловка - это своевременная сборка, которая не продержится дольше своего применения. Сделав свою работу, он растворяется в воздухе, поскольку в системе или представлении ему нет места, чтобы поддерживать его. С точки зрения системы, хитрость сопротивляется попыткам подчинить все единому режиму рациональности. В этом смысле культурные практики подрывают силу системы и уклоняются от нее. Тем не менее, это «тихая и обычная, почти овечья подрывная деятельность», - говорит Серто (стр. 200), которая не покидает систему и не угрожает ей. Эти практики не имеют ничего общего с лиминальными очагами общества или нападениями с маргиналов. Это постоянный «повседневный ропот»)стр.200).Серто рассматривает эти разнообразные практики как спонтанное выражение гетерогенного общества и сопоставляет универсальную рациональность системы с локальной эффективностью повседневной практики. Эти практики следует оценивать не с точки зрения соответствия рациональности или жизни в соответствии с великим идеалом, а с точки зрения того, что они вызывают. Обычный человек - антигерой: его цель - добиться путем совершения действий, а не выполнять эстетические или моральные идеалы. и уж точно не противостоять судьбе или государственной власти и не погибнуть в яркой вспышке разрушения, как герой греческой трагедии. Он оппортунист: он хочет как можно лучше отреагировать на стоящую перед ним задачу и сразу же перейти к следующей. Он удовлетворен, как сказал бы Герберт Саймон: он прилагает минимальные усилия для достижения эффекта желания. Нельзя в действительности говорить о цели в этом стремлении, потому что нет конечного состояния, когда процесс мог бы остановиться, и нет места для отдыха на этом пути. Как кто-то сказал: жизнь - это всего лишь одна чертовщина за другой. Сделав одно дело, человек переходит к следующему; каждое движение открывает новые ситуации и предлагает новые поводы и препятствия. Серто был вдохновлен китайским идеалом эффективности как искусством использования условий мира для достижения максимального воздействия с минимальными усилиями. Он обращается к искусству войны И Цзин и Сунь-цзы, а позже в книге он явно выделяет последовательность эффектов, полученных из тенденции, чтобы использовать меньшую силу и вместо этого сосредоточиться на накоплении памяти, что, в свою очередь, сокращает время на подготовку ответа и создает максимальное эффект с минимальными усилиями. Схема вписана в подобие квадрата Греймаса ( стр. 83): (I) меньше СИЛЫ -> (II) больше памяти -> (III) меньше ВРЕМЕНИ -> (IV) больше ЭФФЕКТОВ, и, следовательно, снова (I) Меньше Силы. Ситуация сама предоставляет материал - физический, лингвистический, образный - используемый в ответе. Выбирая и объединяя элементы ситуации в конкретную эффективную конфигурацию, уловка создает новый путь или усиливает существующий и, таким образом, приводит к четкому будущему, которое можно отнести к цели и рациональной цели только в ретроспективе. Делез перечислил три способа, которыми рациональность оказывается ограниченной: глупость, безумие и злоба (Deleuze 1984). С помощью этой уловки Серто добавляет четвертый, но тот, который действует на внешнем уровне внутри системы рациональности.Противопоставление теории и практики открылось еще во времена Древней Греции как раздвоение знания. Философы отличали знания, полученные и закрепленные созерцанием, от более сомнительных знаний художника и ремесленника. В то время как первая была теоретического типа, обеспеченная преднамеренным и повторяющимся (научным) процессом, ее истинность гарантирована высшим авторитетом (помните, что термин теория относится к представлению о трансцендентных вечных формах (Найтингейл 2004), знания художников и ремесленник был другого и, как говорили философы, низшего сорта. Этот вид знания проявляется только на практике, даже если он может быть распознан как знание в произведенных произведениях. Практикующие сами не понимают его: они не знают, в чем оно состоит, не могут рассуждать на основании этого или размышлять о нем, и не могут передать его иначе, как путем демонстрации и имитации. И все же на протяжении веков философы не смогли адекватно избавиться от этой формы знания, либо объясняя ее в рамках своей собственной модели, либо сокращая Это не имеет отношения к делу. Их критика сохраняется. Различие сохраняется и по сей день в отделении творения от производства, которое Серто иллюстрирует, цитируя ответ лидеров Fiat к попыткам рабочих обсудить с ними свои собственные идеи изменений. Вклад рабочих был горячо отвергнут: создание - это, в конце концов, сфера управления, рабочие просто производят ( стр. 142). «Его можно приобрести, только делая», - говорит Дидро об этом ноу-хау вместе со многими другими. до и после него. Многочисленные практики ученичества, формальные и неформальные, подтверждают его. Непосредственность и неотраженный характер операций, более того: отсутствие теории, дискурса, объясняющего, как возникает продукт, делает художественную практику «неподходящей» в глазах ученого-философа. (Термин собственное относится не только к моральным суждениям, но также к собственности и присвоению, следовательно, к месту, которое является подходящим и по праву считается собственным.) Первоначально многие повседневные практики считались художественными творениями. Но поскольку они не могут претендовать на подходящее теоретическое место, они являются идеальными кандидатами для экспроприации в обществе, которое признает только научную форму знания и ее дисциплинарную сферу. То, что находится за пределами этого пространства, должно быть включено в надлежащий научный дискурс. Но как это сделать? Серто вдохновенно заявляет, что этот пробел должен быть заполнен путем изобретения новой золотой середины между искусством и наукой / практикой и теорией: инженерной дисциплиной. Хотя ему не удалось преодолеть этот разрыв, его практические достижения постепенно заменили многие из искусных практик прежних времен технологиями и тем самым удалили все больше и больше этих повседневных практик, а вместе с тем и сам разрыв из поля зрения общественности. романы и стоят на заднем плане вопросов вкуса и стиля. Кант является заметным исключением из этой общей слепоты. В своей Критике практического разума (Kritik der Praktischen Vernunft, 1788) он говорит о правильном суждении, которое должно вмешиваться, когда теория применяется на практике, потому что нужно решить, следует ли применять теоретические правила или принципы и это решение не может быть частью теории, иначе оно приведет к бесконечному регрессу. Правильное суждение - это интуиция, которая формируется при рассмотрении ситуации во всех ее многообразных аспектах и ​​возможностях и объединяет все соображения в качестве, которое он называет «логическим тактом». носить по какому случаю; какое украшение подходит для здания и т. д. Способность суждения дает правильный результат, не зная и не понимая, как принимается решение. Это настоящее искусство, которое можно наблюдать на практике, говорит Кант, подобно уравновешивающему действию канатоходца, в отличие от мастерства сценического фокусника, которое отвергается как искусство, когда человек понимает, как оно работает. Навык никогда не может стать теорией, но он может способствовать созданию теории. Он может обосновать знания, говорит Серто, и «сформировать непрозрачную реальность, из которой теоретический вопрос может возникнуть за пределами любой дисциплины» ( стр. 51). Зайдя так далеко, заявив о существенном различии практик, можно спросить, как Серто представляет себе их отношение к дискурсам, которые имеют целью иметь дело с ними в научной манере. Он утверждает, что они могут быть включены в дискурс только путем трансформации. Однако он добавляет, что дискурс может легитимировать себя и «поддерживать отметку научности, объясняя условия и правила своего собственного производства и отношения, которые его породили» (стр. 72). взять это, он предлагает как искупительный ход от имени теоретических дисциплин. Понятие дискурса Фуко подсказывает использование этого термина Серто. Он видит ее как исторически и институционально обусловленную вселенную знаков, символов и объектов, которая проявляется в высказываниях ее членов и, в свою очередь, ограничивает то, какое значение и знание они могут выражать. Знание должно рассматриваться как существующее только в отношении такого дискурса, никогда не изолированно и никогда не выдаваться как независимый факт. Чтобы показать процесс трансформации практики в теоретический дискурс, Серто анализирует конкретные письменные приемы, которые Бурдье использует в своих «Очерках теории практики» и «Логике практики». Серто представляет эти яркие примеры техник и стилистических приемов, которые исследователи в целом могут использовать для внедрения практики в дискурс. Один из основных приемов, использованных Бурдье, можно было бы назвать Истероном Протероном, что по-английски можно перевести как «принятие второго за первое»: Бурдье заменяет теоретические представления, которые он извлек из своих исследований кабильского и медвежьего обществ, т. е. габитус и общество как пространство трансформационных правил, на переднем плане, как если бы они были первыми, постепенно стирая свое происхождение в этнографических наблюдениях и рассеивая ссылки на этнографический материал по всему тексту, чтобы претендовать на них как на следствия и подтверждения теории. Затем Серто видит, как Бурдье и другие исследователи применяют простой прием, а именно: «вырезать и перевернуть» (стр. 62). Вырезать: то есть из недифференцированного и сбивающего с толку культурного поля исследователь вырезает кусок и называет его конкретным. практика (скажем, исцеления, посвящения, брака и т. д.); затем вырезку переворачивают и используют для выявления и освещения положения дел в собственном обществе. Еще один способ привнести практики в дискурс - это использование таблиц, диаграмм или других синоптических представлений, которые заменяют динамику практик пространственным расположением узлов и связей. Серто называет более ранние комментарии о стратегии как об искусстве места, которое вытесняет временной аспект и «с помощью которого научный метод скрывает операцию удаления и силы, которая делает их возможными» (стр. 53). Черто называет эту пространственную визуализацию первым обман, потому что узлы и ссылки в этих таблицах не содержат стабильного смысла: что они значат, и что они меняют с активизацией в конкретной ситуации. И всегда существует вероятность того, что прежнее значение аннулируется будущим развитием (например, если в браке не родится законный ребенок). Второй обман исходит от самих практикующих, которые безмолвно терпят утверждение о том, что их практика была схвачена в такой возможности (- возможно, это уловка, чтобы избежать одобрения?). « знание практик, - говорит Серто, - таким образом, является результатом двойного обмана»( стр.53). На уровне различий и вариаций действуют элементы структуры первого уровня. Эти мета-правила показывают, как практики меняются и трансформируют свое значение в зависимости от обстоятельств, поворотов и переворотов ситуаций. При этом различные практики кажутся содержащимися как вариации в рамках одной целостной экономической системы: они, по-видимому, полностью функционируют в рамках системной рациональности накопления и воссоздания порядка или символического капитала. Нужно сделать шаг назад, чтобы увидеть, что такие мета-правила не имеют ничего общего для идентификации практик; их можно понять только в том случае, если принять в качестве символа веры, что вся сфера этих практик служит большим целям общества, т. е. если допустить, что они на самом деле являются стратегиями символического порядка, заставляющими человека преследовать цели, которые общество считает полезными, такие как деторождение, брак, преемственность, образование и т. д. Эти мета-правила показывают, как практики меняются и трансформируют свое значение в зависимости от обстоятельств, поворотов и переворотов ситуаций. При этом различные практики кажутся содержащимися как вариации в рамках одной целостной экономической системы: они, по-видимому, полностью функционируют в рамках системной рациональности накопления и воссоздания порядка или символического капитала. Нужно сделать шаг назад, чтобы увидеть, что такие мета-правила не имеют ничего общего для идентификации практик; их можно понять только в том случае, если принять в качестве символа веры, что вся сфера этих практик служит большим целям общества, т. е. если допустить, что они на самом деле являются стратегиями символического порядка, заставляющими человека преследовать цели, которые общество считает полезными, такие как деторождение, брак, преемственность, образование и т. д. Заключение Бурде опирается на понятие габитуса, которое функционирует как порождающая грамматика , за исключением того, что он не полагается на универсальный разум. Он определяет габитусы как систему «устойчивых сменных диспозиций, структурированных структур [...], предрасположенных к функционированию в качестве принципов, которые порождают и организуют практики и представления, которые могут быть адаптированы к их результатам, не предполагая сознательного стремления к достижению цели или овладения операциями. необходимо для их достижения». Таким образом, он переходит в область безличных стратегий, созданных из невидимого габитуса, которые производят наблюдаемое индивидуальное поведение. Импровизация с этой точки зрения должна быть фикцией, произведенной проекцией габитуса на стабильные формы физического мира, в то время как внутриутробная логика побуждает агентов стремиться к необходимому капиталу: репутации, власти или богатству. Серто утверждает, что эта логика скрывает, что то, что Бурдье «практикует», на самом деле является нарушением существующего символического порядка и выглядит законным только потому, что работает в рамках определений и обычного использования языка, тайно подрывая их. Невероятное, а значит немыслимое. ЗаключениеТаким образом, книга Серто посвящена повседневной жизни, жизни обычных людей, «пользователей» или «потребителей», вынужденных подчиняться правилам и действовать в соответствии с навязанными схемами и ожиданиями. В этой работе автор, совмещая свои разносторонние научные интересы, развивает оригинальную теорию повседневности, где «пользователи» ведут незримую борьбу, сопротивляются навязанным правилам и порядкам, изменяют их в процессе «освоения».ЛитератураМишель де Серто. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать / пер. с фр. Д. Калугина, Н. Мовниной. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013. 330 с.