Эссе на тему: Литературный травелог и его эволюция: от древнерусских хождений до сентиментальных путешествий XVIII века

Проблема жанровой поэтики русского травелога еще далека от разрешения. «Путешествие шире всякого жанра (рассказа, эссе, романа) и уже эпоса», - последнее определение только поощряет новые поиски.

Превращаясь в своем развитии из средневековых паломничеств в сентиментальные путешествия позднего Просвещения, а затем в научно-бытовые заметки о путешествиях реалистов (впрочем, корни их все в том же Просвещении), травелог прошел нелегкий путь к XX веку, резко разделившись на две составные части с широкой зоной взаимных наслоений и пересечений между ними: с одной стороны, путешествие могло быть воспроизведено в документальных и достоверных записях, с другой - преимущественно в литературно-художественных вена.

Возникает естественный соблазн считать литературой все, что написано писателем. Мишель Фуко в одном из своих знаковых произведений пошутил: «Когда, например, начинают издавать произведения Ницше, на чем остановиться? Конечно, нужно опубликовать все, но что означает это «все»? Все, что опубликовал сам Ницше, понятно. Черновики его произведений? Несомненно. Наброски афоризмов? Да. Но также что зачеркнуто или добавлено на полях? Да. Но когда внутри блокнота, заполненного афоризмами, они находят справку, запись о дате, или адрес, или счет за прачечную? Но почему нет? И так до бесконечности» [1].

Представляется, что ключевая проблема поэтики травелога заключается именно в отмеченном Фуко обстоятельстве: как разделить литературу и поэтику в творчестве писателя (Радищев, Карамзин, Пушкин, Достоевский, Гончаров, Чехов, Бунин и др., создававшие классические описания). проезда) от этого, условно говоря, счетов за прачечную? Будет ли этот выявленный литературный термин иметь сюжетно-жанровую природу? Ведь очевидно, что травелог с его прихотливостью сюжета, непроизвольностью наблюдений как бы противостоит нарочитому риторическому программированию и вообще какой-либо упорядоченности. Действительно, в дороге случается всякое, впечатления путника инерционны и обусловлены сменяющимися одна за другой картинками, зависящими больше от маршрута, чем от воображения автора. Итог: текст трудно балансирует на границе литературы, а иногда и вовсе расходится со своей эстетической областью, попадая в констатирующее перечисление. Так, между тем, было не всегда [2].

Явное отсутствие сюжета, нарочитая литературная сырость, обилие «лишнего», с художественной точки зрения, бытовых подробностей, превращающих текст в путеводитель, и, наконец, подчеркнутая документальность большинства произведений о восточных путешествиях. формируют «жанровую проблему» восточного травелога: неясно, каковы его границы и формы, какие тексты в него входят, какие, напротив, принадлежат к другим жанрам литературы или отображаются во внелитературном поле. В то же время ряд важнейших черт путевой прозы конца 18 - первой трети 19 века свидетельствует о том, что описания русских путешествий на Восток объединяет не только направление движения, но и концепция «русского европейца на Востоке». Это позволяет говорить об особом дискурсе русского восточного травелога, обладающего внутренним единством концептосферы и нарратива, обладающего собственной лексикой и вектором динамического развития, не определяемого рамками какого-либо одного стиля или направления.

«Письма русского путешественника» (1791) Н. М. Карамзина, составили жанровую модель для всей последующей путевой литературы, в рамках которой стал выделяться восточный травелог. Карамзинский образ русского образованного путешественника с книгой в руках оказался настолько семиотически мощным, что большинство последующих травелогов XIX века, в том числе и восточных, писались с оглядкой на карамзинский текст. В частности, утверждается, что один из самых значительных восточных путеводителей первой половины XIX века А.С. Пушкин есть не что иное, как «внутренний диалог» с карамзинским путеводителем.

Между тем жанровое определение самого Карамзинского путеводителя является известной литературоведческой проблемой, нашедшей отражение в произведениях В.В. Сиповский, Г.А. Гуковский, Л.В. Пумпянский, Е.Н. Купреянова, М.В. Иванов и др. Точка зрения Ю.М. Лотман: он убедительно доказал, что «Письма русского путешественника» не были строго документальными изданиями, так как несли на себе отпечаток глубокой литературы, образ автора в них не равен автору биографическому, а реальная поездка совершенно отличается от того, что было отражено в произведении. То, о чем умолчал Карамзин, вероятно, не менее интересно, чем то, что он сказал: путевой рассказ дает автору полную свободу в выборе объектов, достойных занять место в тексте, однако «правдивость» и «документальность» путевого текста иллюзорны, потому что всегда есть факт их выделения.

Таким образом, вопрос о принадлежности к литературе путевых текстов, независимо от того, в каком направлении совершалось путешествие (на Запад или Восток), отходит на второй план, если анализировать жанр путевых заметок в структурно-семиотическом плане: в этом В этом случае все тексты с нарративным путешествием будут элементами единой системы, где «жизнь писателя рассматривается через призму литературы, а литература — через призму повседневности». Движение в пространстве в собственно художественном, документально-художественном и документальном тексте в данном случае следует обозначить как отражение лежащей в его основе идеи, раскрытие которой поможет, говоря словами К.В. Сивкова, проследить культурную эволюцию русского дворянства. Если говорить о восточном травелоге, то его идейной основой был «восточный вопрос», связанный с имперскими амбициями России по отношению к балканским народам, находящимся под игом слабеющей Османской империи [3].

Дискурс восточного травелога включает в себя все мыслимые формы выражения путевого повествования, не ставя вопроса об их литературном характере. В этот контекст следует поместить не только описания реальных путешествий на Восток, но и крайне важный для художественных жанров литературный прием. В эту серию войдут, например, большинство произведений в жанре плутовского романа, таких как «Приключения Хаджи-Баба из Исфахана» Ж. Морье в переводе О.И. Сенковский в 1831 году.

В силу того, что Россия, будучи страной с неопределенным статусом в западно-восточной дихотомии, была Востоком для Запада и Западом для Востока, русские восточные травелоги не могут рассматриваться отдельно от литературы о путешествиях по европейским странам, поскольку они составляют с ними единый дискурс русского травелога. Этот дискурс сформировался в России под влиянием европейской имагинативной географии, в которой ориентализм, разделяющий мир на Запад и Восток, стал одним из действенных инструментов формирования национальной идентичности, поэтому подавляющее большинство современных критиков «Путевые заметки» в западной антропологии и филологии возводят травологический дискурс к проблеме национальной идентичности: ее генезису и путям развития.

Если оставить в стороне острое политическое содержание концепции Саида, упрекающего колониальные державы прошлого (Франция, Великобритания, Россия) и настоящего (США) в мифологических оправданиях своих преступлений на Востоке, то в целом это близок к истине. Разделение мира на Запад и Восток, как убедительно показали послесаидные исследования Л. Вулфа и М. Тодоровой, является основным требованием европейской идентичности. В рамках так называемого «восточного вопроса» о разделе сфер политического (и, как инструмент, культурного) влияния России, Англии и, в меньшей степени, Франции на Востоке (первоначально — территориальное наследство Османской империи), с конца 18 в. развернута полномасштабная целенаправленная работа колониальных держав по наращиванию знаний о Востоке: географических, культурных, религиозных, демографических, военных и т.д. необходимо сделать краткий обзор основных восточных рассказов о путешествиях в России [4].

Первые восточные путевые заметки в России (кроме паломнических) связаны с усилиями купцов и дипломатов: таковы артикулярные списки русских послов, а также «прогулки» в Индию Афанасия Никитина (вторая половина XV в.) и в Персию Федотом Котовым (первая половина XVII в.). По мнению Д. С. Лихачева, несмотря на то, что артикльные списки, по существу, не являлись литературными произведениями, нельзя не отметить их художественных достоинств, вовсе не обязательных для дипломатического документа: эмоциональности, стилистического украшательства и постоянного использования прямая речь. Эти особенности полностью соответствуют спискам статей о поездке в Константинополь (1570 г.) И.П. Новосильцева, посланного Иваном IV для установления дипломатических отношений с султаном Селимом II, и Ф. Ельчина в Западную Грузию (1639-1640), отразившего в своем рапорте, в частности, стремление царя Мегрелии Левана II сблизиться с Константинополем и его нежелание принять подданство русского царя. Д. С. Лихачев справедливо указывал, что «статейные списки сыграли большую роль в развитии русской прозы», поскольку они «подготовили появление сложной путевой литературы».

Конец 18 века – период становления литературного жанра восточного путеводителя. Усилия России, направленные на развитие Порты и, как следствие, на создание русского образа Османской империи, нашли отражение не только в многочисленных дипломатических отчетах, но и в литературных произведениях, предназначенных для широкого круга читателей. Таковы, например, «Несчастные приключения нижегородского мещанина Василия Баранщикова в трех частях света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 год» (1787), «Плен и страдания русских среди турок , или подробное описание гибельных приключений...» (1790), «Цареградские письма» (1789) П. А. Левашова.

«Несчастные приключения Василия Баранщикова» — во многом прекрасный рассказ о путешествиях, основанный на реальном путешествии нижегородского купца. Выдержавшее три издания в конце XVIII века, это произведение путевой литературы привлекло пристальное внимание публики приключенческим сюжетом. Центральное место в повествовании занимает служба Баранщикова янычаром в Константинополе (после вынужденного обращения в ислам). Рассказчик, начиная с заглавия, стремится вызвать у читателя жалость, но в то же время повесть полна иронии - несомненно, факты, свидетельствующие о литературной обработке текста. Например, показателен плутовской эпизод, когда, живя в Вифлееме под именем Ислям, Баранщиков восхищается своим барином, капитаном Мухаммедом, и его четырьмя женами, задавшимися вопросом «что такое Россия? а как живут русские?, исключительно «по-русски» съедая горшок крутой каши из «сарацинского проса» с тюленьим жиром. В результате такого героического поступка Баранщикова капитан Мухаммед понимает, почему русские сожгли турецкий флот в Чесме. С точки зрения логики описываемых событий текст содержит много противоречий, стиль изложения также не позволяет поставить его в один ряд с «Письмами русского путешественника» Карамзина, однако в контексте эволюции восточных прозу о путешествиях по России, «Несчастные приключения» заслуживают внимания [5].

Если Карамзин, следуя традиции сентименталистов, делает акцент на личности путешественника, то рассказчика «Несчастных приключений» больше интересует описание отношений между людьми, которые его грабят, продают в рабство, избивают, принуждают жениться. его, обратить его в другую веру и т.д., отношения, составляющие основу лубка на фоне экзотического пространства. Нельзя не отметить поразительное сходство сюжета «Последних приключений» с «Прогулкой» Афанасия Никитина: мотивы насильственного проникновения предприимчивого купца в восточное пространство после ограбления, угнетения в вере и, наконец, стремление вернуться домой, сохранив христианскую личность, несмотря на то, что и Никитина, и Баранщикова на Руси ждало неминуемое долговое рабство. Автор «Несчастных приключений», скорее всего, не знал о существовании никитинского травелога, поэтому применительно к повествованию Баранщикова можно говорить лишь о некотором типологическом сходстве нарративных стратегий.

Существенной чертой восточных рассказов о путешествиях первой половины XIX века является их исследовательский характер и опора на широкий круг востоковедных знаний. В КАЧЕСТВЕ. Пушкин при написании «Путешествия в Арзрум» использовал большое количество научных и литературных источников. К. Базили благодаря нескольким своим книгам о Сирии и Палестине, о современном социокультурном состоянии Греции под турецким игом, а также самой Османской империи стал признанным знатоком «восточного вопроса», поэтому его «Очерки Константинополя» были прочитаны с большим интересом как литературным, так и научно-популярным текстом. В то же время О.И. Сенковский упрекал Василия в том, что он интересуется развлечениями в ущерб науке, адресуя интереснейшие сведения о Турции нетребовательным в восточном вопросе читателям, «ищущим только любопытствующих».

Восточный травелог первой половины XIX века делится на путешествия на «внутренний» и «внешний» Восток, а также на путешествия реальные и вымышленные. «Внутренние» восточные травелоги начала XIX века (помимо концепции Кавказа) отличаются развитием ориенталистских оппозиций «Север-Юг» и «центр — экзотическая окраина»: «Путешествие в полуденную Россию» (1800-1802) В.В. Измайлова, «Путешествие по Крыму и Бессарабии» (1800 г.) и «Досуги крымского судьи или Второе путешествие в Тавриду» (1803 г.) П. Сумарокова, «Путешествие в Казанскую, Вятскую и Оренбургскую губернии» (1803 г.) М. Невзоров. Все эти работы, как отмечает А.Я. Кучерова, отличаются бедностью этнографического материала, иногда в своих основных чертах напоминающего пастораль «от миниатюрных лирических описаний природы, людей, городов и сцен, в карамзинском эпистолярном стиле». Сильное влияние Карамзина на жанр восточного путеводителя ослабло лишь к концу 1830-х гг., о чем свидетельствует А.С. Норова, где «рассказчик как композиционный аспект не обнаруживается» [6].

«Очерки о Константинополе» К. Базилия, изданные в 2-х частях в 1835 г., развивают тему «Восточного вопроса» «Цареградских писем». Они не претендуют на образец классического путешествия с маршрутом (о чем, собственно, и сообщает автор во введении к первой части), но в то же время основаны на повествовании восточного путеводителя: с первых страниц читатель «Очерков» попадает в отряд, состоящий из «двух фрегатов и нескольких бригов», который медленно входит в Босфор и приближается к Константинополю. Далее идет описание нравов и быта многочисленного населения турецкой столицы, а также то, как в ней отражаются многочисленные внутренние общественно-политические и религиозные конфликты. Концепция движения на Восток реализована в тексте таким образом, что первоначальное физическое перемещение на кораблях, описанное хорошим литературным языком, незаметно сменяется мысленным путешествием по Востоку. Для рассказчика нет закрытых территорий: он легко перемещается из сераля в казармы янычар, с базара в бедные кварталы и затем обратно в дома аристократов Галаты, не забывая объяснять и давать многочисленные реалистические подробности. В результате образ Востока в «Очерках о Константинополе» становится одновременно детальным и масштабным.

Отдельно среди восточных травелогов выделяется «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» (1835) А.С. Пушкина - этот текст выполняет гораздо больше функций, чем просто формирование образа тюрков Османской империи, поскольку он связан с тематикой завоевания Кавказа, а также распространения русского колониального влияния в Закавказье и Иране. Неоднозначное отношение А.С. Пушкина к этому вопросу, а также усложнение образа «русского путешественника с книгой в руках» ориенталистской проблемой колониализма («русский путешественник с книгой и кнутом в руках» в эпизоде вторжение рассказчика в турецкое жилище) делает «Путешествие в Арзрум» одним из ключевых текстов в дискурсе русского восточного травелога. Пушкин формирует амбивалентный, реалистический образ Востока в парадигме русского ориентализма, в рамках которой рассказчик ставит вопросы о цивилизационной роли России в мире, о личной свободе и нравственном выборе в пространстве восточной тирании.

«Фантастические путешествия барона Брамбеуса» (1833) О.И. Сенковского (в частности, повесть «Поэтическое путешествие по большому свету»), а также «Странник» (1831) А. Ф. Вельтмана — наиболее яркие образцы вымышленных путешествий. Произведения Вельтмана и Сенковского исключительно интертекстуальны, а также обладают всеми основными чертами описания реального путешествия: «принцип жанровой свободы, принципиальная роль автора-рассказчика, субъективность авторской точки зрения, наличие элементов и особенностей других жанров (автобиографии, письма, дневники, фольклорные рассказы, газетные заметки)» и др.

Сенковский, как и Вельтман, также свободно обращается с географией: условно находясь в одесском карантине, рассказчик заявляет, что Одесса — «один из предместий Константинополя, оторванный бурей от берегов Босфора, вместе с огромной полосой османского ума и склоки, господствовавшие в Переменах, и выброшенные волнами на «Блошиную степь» Российской империи» [7]. И Сенковский, и Вельтман думают о посещении Константинополя после того, как окажутся на южных рубежах России, в зоне активного противостояния европейских и русских интересов, связанных с контролем над балканскими народами.Таким образом, можно сделать вывод, что «восточный вопрос» лежит в основе путевого повествования вымышленных восточных травелогов.В то же время не следует забывать, что Сенковский был автором описаний вполне реальных путешествий на Восток, символически открывающих первый том «Собрания сочинений Сенковского (барона Брамбеуса)»: цикл 1820-1821 гг. «Отрывок s из «Путешествий по Египту, Нубии и Верхней Эфиопии» («Письмо из Каира, 11/23 декабря 1820 г.», «Посещение пирамид, 1821 г.», «Путешествие в Нубию и Верхнюю Эфиопию», «Возвращение из Египта, через Архипелаг») и цикл «Воспоминания о путешествии в Нубию и Сирию» (1834). Египетские, сирийские, эфиопские и другие путешествия Сенковского оказали определенное влияние на развитие жанра (и повествования) восточного путеводителя в России.

В первой половине XIX века большое значение стала приобретать кавказская тема, которая развивалась в рамках идеологемы «восточного вопроса». Объем художественных текстов о Кавказе настолько велик, а его тема настолько важна для русской культуры (как проблема внутреннего Востока), что возникает соблазн выделить кавказские путешествия в отдельную жанровую группу.