Смерть бога в философии Ф. Ницше. Социально-философский анализ

С.А. Троицкий

Смерть Господина

«Оба чувства [воля к власти и воля к творению] тесно связаны; чувство действительности есть средство получить в свои руки власть преобразовывать вещи по нашему усмотрению. Удовольствие творить и преобразовывать есть коренное удовольствие! Мы можем постичь лишь мир, который мы сами создали» [1]. Роль Автора неразрывна с ролью Господина. Ницше же к этой неразрывной связи добавляет еще и роль Читателя (Познающего). Однако каждый читатель является автором своей концепции текста, своего личного толкования этого текста. На основе этого построения читатель и строит дальнейшую работу с этим текстом, дальнейшие рассуждения. А потому введение новой роли, роли Читателя (Познающего) нам кажется излишним. Интересен в связи с высказыванием Ницше другой аспект. Бог, творя, обрекает себя на вечное познание своих творений, а, следовательно, на вечное самопознание. В этом отношении верно замечание, что чтобы господствовать, необходимо знать то, над чем господствуешь. В противном случае господство будет малоэффективным. Поэтому Фуко назвал свое произведение «Воля к истине» здесь возникает коннотация с «Волей к власти» Ницше. Воистину воля к власти есть воля к истине.

Благодаря разложению простого единства Человека по рождению «выявлено чистое самосознание и сознание, которое есть не просто для себя, а для другого [сознания], т. е. оно есть в качестве сущего сознания или сознания в виде вещности. Оба момента существенны; так как они на первых порах неравны и противоположены и их рефлексия в единство еще не последовала, то они составляют два противоположных вида сознания: сознание самостоятельное, для которого для-себя-бытие есть сущность, другое несамостоятельное, для которого жизнь или бытие для некоторого другого есть сущность; первое господин, второе раб. […] Господин относится к рабу через посредство самостоятельного бытия, ибо оно-то и держит раба; это — его цепь, от которой он не мог абстрагироваться в борьбе, и потому оказалось, что он, будучи несамостоятельным, имеет свою самостоятельность в вещности. Между тем, господин властвует над этим бытием, ибо он доказал в борьбе, что оно имеет для него значение только в качестве некоторого негативного; так как он властвует над этим бытием, а это бытие властвует над другим, [над рабом], то вследствие этого он подчиняет себе этого другого. Точно так же господин соотносится с вещью через посредство раба; раб как самосознание вообще соотносится с вещью также негативно и снимает ее; но в то же время, она для него самостоятельна, и поэтому своим негативным отношением он не может расправиться с ней вплоть до уничтожения, другими словами, он только обрабатывает ее. Напротив того, для господина непосредственное отношение становится благодаря этому опосредованию чистой негацией вещи или потреблением; то, что не удалось вожделению, ему удается — расправиться с ней и найти свое удовлетворение в потреблении. Вожделению это не удавалось из-за самостоятельности вещи, но господин, который поставил между вещью и собой раба [2], встречается благодаря этому только с несамостоятельностью вещи и потребляет ее полностью; сторону же самостоятельности [вещи] он предоставляет рабу, который ее обрабатывает» [3].

О господстве и рабстве первым внятно сказал Гегель в «Феноменологии духа», но А. Кожев усматривает начало этой традиции задолго до Гегеля, в учении Аристотеля [4]. По его мнению, первым, кто заговорил о рабстве и господстве, был Аристотель. Однако если у Аристотеля рабство и господство — это врожденные состояния людей, то у Гегеля раб может стать господином, а господин может стать рабом. «Человек не рождается рабом или свободным, но создает себя тем или иным в свободном и произвольном Действии. Господин — это тот, кто шел до конца в своей Борьбе, с готовностью умереть или добиться признания, тогда как Раб руководствовался страхом смерти [5] и добровольно вошел в подчинение Господину, не добившись его признания» [6]. Речь идет о признании другого господином. Таким образом, Человек может стать господином только за счет другого (Раба). И в этом отношении Господина не было бы, если бы не было этого другого, поскольку, если бы все были бы готовы к смерти, желали бы смерти в случае непризнания, то есть были бы потенциальными Господами, то Борьба за признание осуществила бы это желание смерти, в результате чего остался бы один потенциальный Господин, который нуждался бы в признании, но это признание, которое получить было бы не от кого, следовательно, он должен был бы осуществить свое желание смерти сам. Но самоубийство есть погружение в телесность (вещность), следовательно, в Рабство. Таким образом, только Раб, убив Господина, может доказать, что это был именно Господин. «Смерть и Свобода представляют собой два («феноменологических») аспекта одного и того же; и сказать «смертен» — значит сказать «свободен», а сказать «свободен» — все равно, что сказать «смертен»» [7].

Следовательно, без Раба не бывает Господина. Господин не меньше зависит от Раба, чем Раб от Господина. Оба этих состояния вытекают из состояния Человечности, в котором нас уже застает рождение. Человек рождается уже не совсем животным. Он ставит под сомнение свою витальность. «Если, против ожидания, Человек прекращает отрицать данное и отрицать себя в качестве данного или врожденного, то есть творить новое и творить себя в качестве «нового человека», довольствуясь поддержанием идентичности с самим собой и сохранением «места», которое он уже занимает в Космосе; другими словами, если он прекращает жить в соответствии с будущим или с «проектом» и остается определенным исключительно прошлым или «памятью», — он прекращает быть подлинно человечным; он становится животным, быть может, животным «ученым» и достаточно «усложненным», совершенно непохожим на всех прочих природных существ, но не являющимся чем-то по существу «отличным» от них» [8]. Таким образом, даже не каждый человек может быть назван Человеком. Но когда привычка жизни ставится под сомнение, а это может быть сделано только посредством самоубийства или труда (по мнению Гегеля), т. е. сотворения иной реальности, т. е. в свою очередь, Авторствования, тогда человек становится Человеком. Эта стадия соответствует мифологическому сознанию, характеризующемуся единством, неразличенностью. Из этой мифологической неразличенности возникает различенность Я и Другого [9]. Одна из проблем, возникших в связи с этим, — это проблема признания, из которой и возникает отношение Раба и Господина. В случае различения на Я и Другого с необходимостью всегда должно возникать это отношение. С момента различения начинается цивилизация, начинается история. Этот момент совпадает с точкой отсчета религиозного сознания. Природа предстает здесь как трансцендентный Другой, Бог. Не стоит, думаю объяснять, кто здесь наделяется функциями Господина, а кто — Раба. Отношение Раба и Господина соответствует отношению Автора и Героя, отношения, описанного Бахтиным. В научном сознании человек наделяет природу функциями Раба, ставя себя на место Господина. Природа наделяется активностью, в то время как человек лишь, по его мнению, фиксирует активность природы. Отсюда идеал научного сознания — наука как отображение активности природы. Наука лишь записывает действия природы формирующееся сейчас антропологическое сознание. В нем эти две роли сливаются в одну — роль Человека. Это может стать окончанием исторического процесса, окончанием цивилизации. Впрочем, не только мы, но и «Гегель допускает окончательную остановку исторического «движения»: после конца Истории Человек больше не отрицает в собственном смысле слова (то есть активно). Однако Человек не становится животным, поскольку он продолжает говорить (негация переходит в «диалектическое» мышление Мудреца). Но Человек постисторический […] не является более Человеком в собственном смысле слова: это «бог» (правда, бог смертный)» [11]. «Конец истории — это абсолютное знание. Из него уже нет исхода: если сознание — это знание, то окончательный итог диалектики сознания — это абсолютное знание, зафиксированное в письменной форме Гегелем. […] Воплощение абсолютного знания — это орудие власти, скипетр и держава тех, кто знает. Ниоткуда не следует, будто к этому причастны все. Когда знающим […] удается человеческий дискурс замкнуть, он становится их достоянием, а остальным, обделенным этим славным, милым, либидозным созданиям остаются лишь танцы, джаз и прочие развлечения» [12], или, говоря иначе, “sex, drugs, and rock-n-roll”. Таким образом, Человек Постисторический, преодолевший в себе разделение на раба и Господина, вышедший в «астрал» из мира культуры, т. е. из области признания другими, из поля социального, ставший сам по себе и сам для себя, окончивший процесс своего становления на точке «0», точке начала, по сути ставший ничем, абсолютным ничем, вышедший в виртуальность, становится ее жителем. Выход в абсолютную виртуальность стал возможен благодаря развитию масс-медиа. На наш взгляд, речь идет об абсолютном воплощении постмодерна. Конечная точка постмодерна Человек Постисторический, только что описанный. Он фактически равен Богу. Человек становится Богом, т. е. сливаются две роли Господин и Раб, Автор и Герой. Таким образом, смерть Бога как смерть Автора сливается со смертью Бога как смертью Господина. Она имеет те же проявления.

Смерть Учителя?

«Мы переживаем постмодернистскую эпоху. Она означена решительным отлетом цитат из своих коконов-текстов. Эти цитаты, как заблудившиеся бабочки, то хаотично бьются в непривычном интерьере, то неожиданно слетаются в удивительный танец единения всех стилей и всех времен. Цитаты — самостоятельны, бабочки безответственны, цитатор — ребячлив. Его героическая несерьезность — знак возросшей культуры деноминации, преодоления жанровой узости гуманитарного пространства и осознания тоталитарной сущности любой претензии на обладание истиной» [13].

Цитирование становится основной деятельностью Учителя. Бывает даже трудно отделить Авторство от Учительства. А может быть, это и не нужно. Достаточно знать, что Автор всегда исполняет функцию Учителя, но Учитель никогда не исполняет функции Автора. Учитель всегда остается Учителем.

Вспомним статью Р. Барта «Писатели и пишущие» [14]. Он очень условно разделяет всех авторов на писателей и пишущих. Критерии этого разделения выявляют в Барте романтические предрассудки, однако, судя по контексту, можно решить, что писатели — это Авторы, а пишущие — Учителя. Т. е. писатели чужды учительства, ибо «отождествляя себя со словом, писатель утрачивает всякие права на истину» [15]. Однако, это утверждение вызывает большие сомнения. Писатель всегда претендует на истину более высокого ранга, нежели истина, на которую претендуют пишущие.

Таким образом, и писатель и пишущий осуществляют функцию Учителя, другое дело, что пишущий — это только Учитель, возвышающийся до Авторствования. Однако, как я говорил выше и надеюсь показать далее, любое не трансцендентное авторствование, т. е. не перво-творчество, является всего лишь цитированием первотекста (мира).

Если основная характеристика Автора обладание информацией, то главное свойство Учителя — выдача этой информации. Учитель активен, в то время как Автор обладает только потенциальной активностью. Как только Автор нисходит до вынесения информации за пределы своего тела, он становится Учителем. Единственный, кто проявляет активность, так это Автор, он — «единственно активная формирующая энергия» [16].

Однако, Учитель, т. е. тот, кем действительно является писатель, стремящийся во что бы то ни стало стать Автором, существует в непрерывном континууме сознания. Именно непрерывный континуум сознания и является действительным Автором текста. Реальность, воплощенная в некоторых символах или, точнее сказать, в метках реальных вещей, обретает свое инобытие в виртуальности. Писатель стремится создать виртуальность, но работает он с уже имеющимися меткам и-символами, т. е. с уже имеющейся виртуальностью, — с элементами непрерывного континуума сознания, с элементами культуры. Поэтому можно сказать, что после перво-Автора никакого авторствования быть не может и, следовательно, место Автора уже занято. Автор умер, т. е. умерла возможность стать Автором именно в перво-Авторе. Умерла возможность зафиксировать свою индивидуальность. «Отношение письма к смерти обнаруживает себя […] в стирании индивидуальных характеристик пишущего субъекта» [17]. В самом письме, т. е. самопричинении ранений есть зачаток деиндивидуальности. «Письмо та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность» [18]. Письмо направлено на тоталитаризацию отношений. «В случае письма суть дела состоит не в обнаружении или в превознесении самого жеста писать; речь идет не о пришпиливании некоего субъекта в языке, — вопрос стоит об открытии некоторого пространства, в котором пишущий субъект не перестает исчезать» [19]. Пишущий субъект (писатель) растворяется в непрерывном континууме сознания, растворяется в архаическом мифологическом Мы. Поэтому желание зафиксировать авторские права на произведение есть желание скорее зафиксировать один из указателей на это произведение. Т. е. имя автора на обложке это не имя Автора произведения, а скорее имя произведения, наравне с названием его [20]. И нужно оно для того, чтобы внести произведение в непрерывный континуум сознания именно под этим именем, т. е. позволить цитировать его. «Код это перспектива цитаций, мираж, сотканный из структур […]; порождаемые им единицы (как раз и подлежащие анализу) сами суть не что иное, как текстовые выходы, отмеченные указателями, знаками того, что здесь допустимо отступление во все прочие области каталога (любое конкретное Похищение с неизбежностью отсылает нас ко всем ранее описанным похищениям); все это осколки чего-то, что уже было читано, видено, совершено, пережито: код и есть след этого «уже». Отсылая к написанному ранее, иначе говоря, к Книге (к книге культуры, жизни, жизни как культуры), он превращает текст в проспект этой Книги» [21].

Однако в силу принадлежности к антропологическому сознанию, к отношению автора и героя, когда автор становится героем, а герой автором, сейчас, как никогда раньше, важно имя автора литературного и, шире, художественного произведения (текста). Сейчас художественный текст это текст самой жизни автора. Приведу снова цитату из Бланшо: «Мы у начала того феномена, с которым неразрывно связана новейшая литература и даже искусство в целом: стихи существуют лишь постольку, поскольку их скрытый или явный «сюжет» — создание самих стихов, а путь, которым созданное приходит на свет, может быть дорогой и победы, и краха» [22]. То есть сюжет произведения — сам автор его. Об этом же пишет и Фуко. «Текст всегда в себе самом несет какое-то число знаков, отсылающих к автору. Эти знаки хорошо известны грамматикам — это личные местоимения, наречия времени и места, спряжение глаголов» [23]. Интерес к автору, укрытому в произведении, — это, скорее всего, интерес к его ранам. Письмо — это саморанение. И в этом отношении, Письмо — самообучение (а какое, собственно, еще может быть обучение?) чему-то, скорее всего, элементам непрерывного континуума, виртуальности, а через нее реальности. Таким образом, письмо — это самообучение автора реальности. И если он, как мы это уже выяснили, является Учителем, то он не учит никого, кроме себя. «Боль есть универсальный запоминающийся урок» [24], автор посредством саморанения самообучается реальности. Реальности, которая представлена в непрерывном континууме сознания. Это и растворяет его в этой непрерывности. Он не может стать прерывом (любое индивидуализирование — прерывание традиции, и вообще прерыв) континуума сознания в рамках одного этого континуума, ибо слишком слаб и ничтожен. Он не может стать подлинным Автором.

Это — «то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо» [25]. Это пространство Барт называет «читателем». Это то пространство, которое и позволяет существовать как автору, так и читателю. Ответственность за создание такого единого для всех входящих в данную культуру людей непрерывного континуума сознания лежит на институтах культуры, которые исполняют роль Учителей. Об одном из таких институтов культуры писал Лиотар: «освобожденные от ответственности за исследования, которые вытеснили спекулятивный рассказ, факультеты ограничиваются передачей знаний, считающихся установленными, и с помощью дидактики обеспечивают воспроизводство скорее преподавателей, нежели ученых» [26], т. е. Авторов.

В ситуации непрерывного континуума сознания каждый текст, и созданный, и создающийся, является ключом ко всем остальным созданным текстам, т. е. к непрерывному континууму сознания, т. е. к перво-тексту, к миру. Таким образом, каждый текст исполняет роль Учителя. Таким образом, каждая книга черпает «ценность из других книг, чья оригинальность состоит в том, что она на них не похожа, но понятна постольку, поскольку она — их отражение» [27].

Однако, как замечает Барт, «текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора» [28]. Другими словами, непрерывный континуум сознания имеет конкурентов — такие же непрерывные континуумы сознания. Все это происходит от того, что человек живет в поликультурном пространстве. Здесь каждый непрерывный континуум сознания цитирует элементы других континуумов, образуя непрерывный метаконтинуум сознания, в котором содержатся все непрерывные континуумы сознания, но это лишь чистая абстракция, идеальный тип. В поликультурной действительности же любой непрерывный континуум сознания состоит из элементов, как своих изначально (архаических), так и заимствованных из других континуумов. Выходит, что каждый человек имеет свой собственный континуум. Тогда возникает вопрос: как же осуществляется взаимодействие, диалог между людьми. Все дело в том, что культура, к которой принадлежит человек и к которой принадлежат люди, составляющие его ближайшее окружение (общество), имеет свой непрерывный континуум сознания, который вбирает в себя элементы непрерывных континуумов сознания отдельных людей, вписывая в них элементы, общие для всех, тем самым создавая поле для диалога.

Список литературы

[1] Ницше Ф. Воля к власти // Ницше Ф. Воля к власти; Посмертные афоризмы: Сборник. Мн., 1999. С.249-250 (афоризм 495).

[2] Не совсем верное замечание. Господин никуда никого не ставит. Это раб ставит. Создавая себя, раб делает господина, ибо «для последнего только для себя бытие есть сущность; он чистая негативная власть, для которой вещь ничто, и, следовательно, при таком положении он есть чистое существенное делание [т. е. желание С. Т.]; раб же есть некоторое не чистое, а несущественное делание» (Гегель Г.В.Ф. Система наук. Часть первая. Феноменология духа. СПб., 1992. С. 104). Господин только лишь позволяет. Позволяет себя сделать господином, или в противном случае, позволяет себя убить. В этом отношении активность привилегия раба и, вероятно, его крест, его цепь. Господин же это чистая пассивная готовность желание. Даже власть господина над рабом есть, в сущности, власть раба над собой, но через фигуру господина. Господин является как бы проводником власти раба над самим собой. Господин исполняет ту функцию, которой обладали вожди в мифологических сообществах, когда им отрубали конечности, чтобы не растерялась через их активность чистая священная власть вождя. Господин, безусловно, гораздо более зависит от раба, нежели раб от Господина. «Господство оказывается на стороне раба, оно в мастерстве, которое тот изощряет, чтобы направить его против своего господина» (Лакан Ж. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). М., 1999. — С. 108).

[3] Гегель Г.В.Ф. Система наук, часть первая Феноменология духа. СПб., 1992. С. 102-103.

[4] Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля. М., 1998. С. 81.

[5] Раб характеризуется «экономией жизни», по выражению Ж. Деррида (Derrida J. De l’economie restreinte a l’economie generale: Un hegelianisme sans reserve // L’Ecriture et la difference. Paris: LeSeuil, 1967, pp. 369-404. Пер. А.В. Гараджа (рукопись).

[6] Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля. М., 1998. С. 81.

[7] Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля. М., 1998. С. 111.

[8] Там же, с. 75.

[9] См. «Феноменологию духа» Гегеля.

[10] Наделяя природу активностью, человек ставит свое наличие и существенность под сомнение. Он как истинный Господин стремится стать фикцией, абстрактной (в гегелевском смысле) сущностью. Стоит вспомнить, высказывание Бланшо о писателе и его функции быть господином: «Писатель наделен влиянием, связанным с привилегией быть всему господином. Но только всему он и господин, только бесконечностью он и владеет, а конечного ему недостает, и предел ему недоступен» (Бланшо М. От Кафки к Кафке. М., 1998. С. 28). Писатель, хоть и творит иную реальность (виртуальность), однако этим он ставит свое наличие в этой реальности под сомнение. Он уходит в виртуальность, становясь для нее господином, но в этой реальности оставаясь Рабом.

[11] Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля. СПб., 1998. С. 76.

[12] Лакан Ж. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). М., 1999. С.106-107.

[13] Савчук В.В. Кровь и культура. СПб., 1995. С. 152.

[14] Барт Р. Писатели и пишущие // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994.

[15] Там же, с. 136.

[16] Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 10.

[17] Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996. С. 14.

[18] Барт Р. Смерть автора // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 384.

[19] Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996. С. 1314.

[20] Об этом смотреть у Фуко.

[21] Барт Р. S/Z. М., 1994. С. 33.

[22] Бланшо М. Арто // Иностранная литература, №4, 1997. С. 230.

[23] Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996. С. 28.

[24] Савчук В.В. Кровь и культура. СПб., 1995. С. 112.

[25] Барт Р. Смерть автора // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 390.

[26] Лиотар Ж.Ф. Состояние постмодерна. М. СПб., 1998. С. 96.

[27] Бланшо М. От Кафки к Кафке. М., 1998. С. 15.

[28] Барт Р. Смерть автора // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 390.