Философия истории К.Н. Леонтьева ... как оригинальная система

Роман Гоголев, Нижний Новгород

В становлении и развитии историософия К.Н.Леонтьева в разделе целей и задач исторического развития можно условно выделить три этапа. Рассмотрение идейных источников историософской модели К.Н.Леонтьева, а также анализ основных категорий его дискурса делает возможным переход к реконструкции целей и задач, ценностных ориентиров согласно философии истории мыслителя. Сразу стоит оговориться, что при неизменности общей историософской модели, взгляды К.Н.Леонтьева на приоритеты исторического развития менялся.

Первый этап (1870 — 1880 гг.) характеризуется выработкой основных теоретических и содержательных моментов историософии К.Н.Леонтьева. Этот процесс протекает на фоне либеральной политики царствования Александра II, франко-прусской и русско-турецкой войн, повсеместного торжества, в том числе и в России, либерально-эгалитарного принципа, который Леонтьев называет племенной политикой, всемирной революцией. В этот период Леонтьев пишет статьи: “Грамотность и народность”, “Панславизм и греки”, “Панславизм на Афоне”, “Храм и Церковь”, “Письма отшельника”, “О всемирной любви”. Создает главный теоретико-методологический труд “Византизм и славянство”. Апофеозом данного периода можно считать деятельность Леонтьева в качестве сотрудника провинциальной газеты “Варшавский Дневник”, передовые статьи которого содержат в себе, подчас только в зачаточном состоянии, все основные идеи его историософии.

Второй этап (1881—1888 гг.) связан с развитием идей футурологической утопии анатолизма (гептастилизма). Откат либеральных настроений, спровоцированный событиями 1 марта 1881 года, наступление контрреформ успокаивают Леонтьева, начинающего думать, что революционные процессы в России достигли точки насыщения, и началась “спасительная реакция”. Этот период можно назвать наиболее плодотворным для детальной разработки характерных черт <…> нового 4-х основного славяно-русского культурно-исторического типа. Свои взгляды Леонтьев изложил в статьях: “Наши окраины”, “Записка о необходимости новой большой газеты…”, циклах “Письма о восточных делах”, “Записки отшельника”, работе “Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения”.

Работа “Владимир Соловьев против Данилевского” запечатлела в себе кризис второго и начало третьего этапа. Поворотным пунктом становится встреча в 1888 году, а затем, печатная полемика с В.С.Соловьевым, питательной почвой которых послужили выход в отставку и окончательное поселение К.Н.Леонтьева у стен Оптиной пустыни. С этого момента начинается третий, последний этап развития философии истории К.Н.Леонтьева (1888—1891 гг.), когда утопия 4-х основной культуры постепенно отходит на второй план, а все футурологические построения Леонтьева носят с этого момента подчеркнуто эсхатологический характер. Историософские проблемы затрагиваются мыслителем в статьях “Национальная политика как орудие всемирной революции”, “Плоды национальных движений на православном Востоке”, “Культурный идеал и племенная политика”, “Кто правее? Письма к Владимиру Сергеевичу Соловьёву”, “Над могилой Пазухина”, “"Московские Ведомости" о двоевластии”. Условно можно говорить о том, что все работы последнего, третьего этапа, так или иначе, спровоцированы полемикой с В.С.Соловьевым.

1. Оценка перспектив капитализма и социализма в историософии К.Н.Леонтьева

Обращаясь к собственно содержанию леонтьевской философии истории в той ее части, которая касается вопросов целей и задач исторического развития, необходимо выяснить содержательное поле ее основных терминологических концептов.

Несмотря на то, что Леонтьев прямо называл себя учеником Н.Я.Данилевского, он значительно расходился с ним по целому ряду вопросов, местами вступая в принципиальную полемику с автором “России и Европы”. Так, Леонтьев гораздо чаще, для того, что Данилевский обозначает культурно-историческим типом, применяет термины “цивилизация” или “культура”, что само по себе является более точным и корректным определением: “под словом культура я понимаю вовсе не какую попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т. п., а лишь цивилизацию свою по источнику, мировую по преемственности и влиянию. Под словом своеобразная мировая культура я разумею: целую свою собственную систему отвлечённых идей — религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономических”. В культуре Леонтьев в первую очередь видит “систему отвлечённых идей и бессознательно в жизни живущих, и сознательно в жизнь проводимых, и из неё в область дальнейшей мысли извлекаемых” [30; 356].

Для обоснования тезиса о закате Запада, кроме аргументации Данилевского, Леонтьев привлекает и свою гипотезу триединого процесса. По его мнению, Европа вступила в стадию вторичного упростительного смешения, в стадию, когда рушится иерархия и деформируется морфология. “Культура есть не что иное, как своеобразие, — пишет Леонтьев, — а своеобразие ныне почти везде гибнет преимущественно от политической свободы. Индивидуализм губит индивидуальность людей, областей и наций” [6; 108]; [41; 273]. И именно в индивидуализме Леонтьев склонен видеть скрытую пружину механизма распада цивилизации европейского Запада. “Искание всечеловеческой равноправности и всечеловеческой правды, исходящей не от положительного вероисповедания, а от того, что философы зовут личной, автономической (то есть самовольной, самоузаконяющейся) нравственностью, это-то и есть яд, самый тонкий и самый могучий из всех столь разнородных зараз, разлагающих постепенным действием своим все европейские общества. Быть может, даже все остальные заразы и яды европейского разложения — суть лишь видоизменения одного и того же бродильно-смертоносного начала” [29; 250-251]. Характерно, что в признании индивидуализма и его апофеоза — революции основными орудиями разрушения романо-германской культуры, Леонтьев следует за Ф.И.Тютчевым. В революции, которую Леонтьев понимает как стремление к всеобщему равенству и благоденствию, он, вслед за де Местром и Тютчевым, видит явление мистическое и даже апокалиптическое: “"Революция" — это представление мифическое, индивидуальное, какая-то незримая и дальновидная богиня, которая пользуется слепотою и страстями как самих народных масс, так и вождей их для своих собственных как бы сознательных целей” [17; 645]. “Таинственная Сила разрушения”, направляемая историческим роком “действует то прямо, то изворотами; она меняет образ свой; она ведет дело свое издалека! И какими же жалкими игрушками оказываются под ее глубокомысленным руководством все эти Кавуры, Наполеоны, Бисмарки!.. Все они покорные и слепые слуги всемирной революции — и только!” [32; 552]. Это движение, единое в своем истоке, многолико в разнообразных воплощениях: прогресс, либерализм, эмансипация, космополитизм [12; 212]. Индивидуализм, господство автономической морали влекут за собой a priori особую этику, особое мышление, основанные на непогрешимости избавленного от кастовых, сословных, цеховых и религиозных установок собирательного ratio, и как следствие, последовательно вытекающий из него особый экономический уклад [1]. Данное смещение в мировоззренческой парадигме спровоцировало развитие определенных тенденций не только в гуманитарной, но и в точной науке. “С рациональным усилением капитализма (которому до начала ассимиляционной революции мешало преобладание духовенства, монахов и дворянства) стало возрастать и другое детище того же рационализма — точная наука, механика, физика, химия, техника. Рационализм точных и прикладных знаний естественно вступил в теснейший союз с рационализмом капитала” [17; 652].

Естественным результатом такого союза становится господство техники, кумира нарождающегося нового либерально-эгалитарного порядка, перед которым одинаково равны “царь и нищий, богатый и убогий”, перед которым всякая иерархия теряет смысл. “Машины, пар, электричество и т.п., во-первых, усиливают и ускоряют смешение <…> и дальнейшее распространение их приведет неминуемо к насильственными кровавым переворотам; вероятно, даже и к непредвиденным физическим катастрофам; во-вторых, все эти изобретения выгодны только для того класса средних людей, которые суть и главное орудие смешения, и представители его, и продукт” [37; 403]. Эта мысль Леонтьева спустя полвека получит развитие в трудах “новых левых”, теоретиков негативной диалектики, справедливо обративших внимание на то, что “короли не распоряжаются техникой более непосредственно, чем то делают лавочники” [263; 17].

Леонтьев склонен развивать эту мысль в еще более радикальном направлении. Техника не просто индифферентна, пассивна, наоборот, — “Реальная наука со своими великими открытиями спешит на помощь той адской революции, которую мы сами подготовили, выхваляя ее под разными другими благовидными именами: прогресс, гражданское равенство, свобода, борьба против невежества, суеверий и т.д.” [29; 241]. Характерно, что техника воздействует не только бомбами, но и вполне мирными средствами: электричеством, железными дорогами, телеграфом. Все это способствует как эрозии прежнего общественного уклада, так и увеличению общей подвижности отношений и перемещений, что позволяет сочетать “физико-химический и умственный разврат”. “Все разрушительные явления современности: парламентаризм, демократизм, слишком свободный и подвижный капитализм и не менее его свободный и подвижной пролетаризм неразрывно связаны с ускорением вообще механического и психического движения (с паром, электричеством, телефонами т.д.)” [7; 502-503]. Техника, как один из продуктов распада западной цивилизации, одновременно служит своего рода катализатором процессов разложения любых других обществ традиционного типа. В Европе она играет роль основного орудия труда “могильщиков феодализма”, тем самым, расчищая поле битвы для основных действующих лиц новой европейской истории. Ибо “прежде чем встретятся в <…> страшном единоборстве капитал <…>, ничем идеальным не оправданный, и голодный труд, тоже лишенный всякого идеального представления, необходимо упростить все другие отношения, чтобы они не мешали этой окончательной встрече” [24; 532].

Парадокс состоит в том, что устранение традиционных институтов предрешает уничтожение самого капитала в схватке с социализмом: “С чистой повсеместной капиталистической и "рациональной" республикой социализму, выждав свое время, гораздо легче будет справиться, чем с таким более сложным обществом, в котором церковь, монархия и высшие сословия еще не совсем утратили свое влияние” [23; 679]. Ибо сам социализм, пережив эпоху мучеников и первых общин, оставит свои “инзуррекционные приемы” и станет явлением, в высшей степени, охранительным. Исходя из этого, Леонтьев именовал социализм не иначе как “феодализм будущего” или словами Г.Спенсера: “грядущее рабство” [50; 146].

Пагубное влияние техники сказывается не только на социальных процессах, но и на планетарных. Леонтьев одним из первых указывает на научно-технический прогресс как причину того, что сегодня принято называть “гуманитарной и экологической катастрофой”. Леонтьев замечает в человечестве охватившую его “страсть орудиями мира неорганического губить везде органическую жизнь, металлами, газами и основными силами природы разрушать растительное разнообразие, животный мир” [37; 406].