Взлет и трагедия марксизма

Введение
Сегодня уже не надо доказывать: среди людей, называвших себя «марксистами-ленинцами», были те, кто под флагом идеологической чистоты проводил обычное инквизиторское дознание. Они не вдохновлялись принципом Сократа и Маркса «Подвергай все сомнению», а взяли на вооружение девиз основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолы «Подчиняй свой разум начальству». Такие «марксисты-ленинцы» пытали, бросали за колючую проволоку и стирали в лагерную пыль десятки тысяч людей. И одновременно старались решить нешуточную проблему: является ли «построенный в боях социализм» действительным воплощением в жизнь идей Маркса, Энгельса, Ленина?
Учёное и политическое комментирование идей Маркса, Энгельса, Ленина давно уже превратилось в гробокопательство, особенно в нашей стране. И приносит потрошителям трупов немалый капитал, который, к примеру, А. Ципко называет «корыстью сознательной ортодоксии». Политические душеприказчики утверждают: обстоятельства физической смерти основоположника менее важны, чем «сокровенная суть» учения. Да и сам факт смерти можно использовать в политических целях. Сталин, например, организовал похороны Ленина с использованием всех атрибутов религии, провел решение о бальзамировании трупа, размещении его в стеклянном гробе, построении специального мавзолея, сооружения памятников, переименовании городов, проведении траурных митингов и т. п. Эти процедуры имели определенный политический смысл, так как переносили на наследников часть «святости» умершего вождя и освящали авторитетом одного из «марксистов» власть, его «наследников». Корысть сознательной ортодоксии заключается в том, что к основоположникам марксизма относятся так, как если бы они соединяли в себе авторитет ученого с авторитетом начальника и политического вождя. И тогда смертные люди приобретают качества религиозно-философских и политических гуру. Все или почти все, что они сказали, считается абсолютной истиной. Последователи обязаны бесконечно на них ссылаться и комментировать. Но ни верующий, ни атеист не может удовлетвориться банальностью: гуманистические идеи раннего христианства были «деформированы» недостойными папами, епископами, монахами и попами.
Ни марксист, ни антимарксист сегодня уже не воспринимают политическую риторику о «бюрократической деформации социалистической идеи». Более продуктивны вопросы: какие идеи основоположников марксизма могли обосновывать подлость и преступления политиков и идеологов? К каким последствиям приводит связь идей (даже самых гуманистических) с политической властью? Почему идеи Маркса закончились чудовищем сталинской тирании? Случаен или не случаен этот факт? На эти, и на многие другие вопросы я и попытаюсь ответить в своей работе.
Глава 1. Критический взгляд на структуру марксизма1.1. Исторические законы и диалектикаПо мнению Бернштейна, главным теоретическим недостатком марксизма является его связь с системой Гегеля. Маркс так и не смог преодолеть влияние Гегеля, которое позволяло дедуцировать законы общественного развития из абстрактных и априорных схем диалектики, пренебрегая фактами. Это привело Маркса к вере в исторический детерминизм и наличие некоего «решающего фактора» истории, по отношению к которому конкретные индивиды предстают только органами. Правда, уже Энгельс пытался снять резкость исходных формул материалистического понимания истории. Он считал, что экономика есть определяющий фактор истории лишь «в конечном счёте», следовательно, существуют и опосредующие причины, и факторы исторического развития. Чем больше их разнообразие и многообразие, тем больше они ограничивают влияние «конечных» причин.
И так происходит на самом деле. Разнородность сил, действующих в обществе, уменьшает господство «необходимости» и позволяет людям все более успешно влиять на общественные процессы. Если это признать, марксизм не сможет считаться чисто материалистической доктриной, тем более — теорией «экономического фактора», который определяет историю. Это не отменяет громадных заслуг Маркса в описании влияния технико-технологическики производственных изменений на историческое развитие.
Из «гегельянства», как утверждал Бернштейн, вытекает и «бланкистский» мотив марксизма — вера в тотальную революцию и творческую роль политического насилия. В «Манифесте Коммунистической партии» Бабеф даже не упоминается среди критикуемых авторов. «Обращение Центрального Комитета к Союзу коммунистов», написанное Марксом и Энгельсом в марте 1850 г., — бланкистское по своему духу, ибо предполагает, что революционная деятельность «во всю свою мощь может быть развернута только из центра». Отсюда следует, что революционная воля и террористическая организация могут быть движущими силами социалистического переворота. Впрочем, Маркс на протяжении всей жизни пытался найти компромисс между двумя тенденциями социалистического движения. Конструктивно-эволюционистская развивалась в утопической литературе, социалистических сектах и рабочих профсоюзах и стремилась достичь социальной эмансипации путем новой организации экономики. Деструктивная, конспиративная и террористическая по своей сути тенденция хочет изменить существующее общество путем политической экспроприации правящих классов. Однако марксизм оказался в большей степени компромиссом между указанными тенденциями, нежели их органическим синтезом. Мысль Маркса осциллирует между ними подобно двуликому Янусу.
Приписывая Гегелю ответственность за «бланкистские элементы» марксизма, Бернштейн, высказал точку зрения, абсолютно противоположную позиции Плеханова. Тот, наоборот, стремился доказать, что как раз гегелевская традиция с ее антиутопической ориентацией и верой в естественную «логику» истории — наиболее успешное оружие социалистического движения против политического авантюризма, бланкистского духа конспирации и надежды на «моментальный прыжок» в социализм, но вытекающий из органической зрелости капиталистических отношений производства.
Не менее важной философской ошибкой Маркса, по мнению Бернштейна, была теория стоимости. Маркс считал, что стоимость определяется рабочим временем, образуя реальное явление обмена товаров, а не мыслительную конструкцию, которая просто облегчает понимание экономических и общественных явлений. Но в действительности стоимость измерить нельзя, это — наиболее абстрактное понятие, а не экономическая реальность. Энгельс же был убежден, что еще в средневековье товары обменивались по их стоимостям. Однако Парвус доказал, что уже тогда действовали факторы, ограничивающие влияние стоимости на цену. Закон стоимости действует лишь в примитивных обществах. Поэтому истинность или неистинность теории стоимости не является существенной при анализе прибавочной стоимости. Но и в этом пункте Маркс ошибался. Отождествляя степень прибавочной стоимости со степенью эксплуатации, он пришел к выводу, что степень прибавочной стоимости есть мера социальной несправедливости. Однако уровень жизни рабочего класса не связан жестко со степенью прибавочной стоимости. Крайняя нищета возможна при низкой, а относительный достаток — при высокой степени прибавочной стоимости. К тому же необходимость социализма не может быть обоснована самим фактом неравенства между заработной платой и полной стоимостью продукта, поскольку такое равенство вообще невозможно.
Эти мысли Бернштейн позаимствовал у К. Шмидта и В. Зомбарта и просто их радикализировал: стоимость в Марксовом смысле слова не существует, только цена есть экономическая реальность, а товары имеют стоимость благодаря тому, что обладают ценой. Маркс вообще недооценивал потребительную стоимость товаров, и потому его понятие стоимости бесполезно. Рабочее время можно измерить, а интенсивность труда неизмерима количественными методами.
Бернштейновская критика философских оснований и гегельянского происхождения марксизма весьма упрощает проблему. Если сопоставить тексты Бернштейна с текстами Гегеля, можно заключить, что первый о них не знал ничего больше, кроме того, что он смог вычитать в карикатурно упрощенном изложении Энгельса. Впрочем, Бернштейн не был исключением: знание Гегеля среди марксистов на рубеже XIX—XX вв. было низким, а его роль в формировании мировоззрения Маркса сводилась к нескольким банальным утверждениям или вообще пренебрегалась. Лабриола и Плеханов принадлежали к немногим, кто обращал внимание на гегельянское происхождение марксизма, хотя под пером Плеханова Гегель тоже выглядел упрощенным до неузнаваемости.
В то же время общая направленность «бернштейновской» критики марксизма ясна: речь шла о неприятии любых спекулятивных историософских схем, претендующих на объяснение исторического процесса с помощью одного абстрактного принципа. Не менее важной была критика «философского» способа мышления, который вместо эмпирического исследования экономических и социальных тенденций подчиняет смысл событий одному гигантскому «качественному» перевороту, претендующему на исцеление всего общества. Бернштейн не старался доказать, что он хранит «верность» Марксу, напротив, прямо критиковал его теорию. Но критиковал за то, что с его точки зрения было лишь негативной «стороной» марксизма: вера в спекулятивные схемы истории и ожидание социализма как громадного перерыва в человеческой истории.
1.2. Революция и конечная цельКритика гегелевских вкраплений в марксизм сама по себе не была особенно грозной для партийной идеологии. Однако острие «бернштейновской» критики находилось не здесь. Он доказывал, что прогнозы Маркса относительно концентрации капитала ошибочны и потому иллюзорны надежды на поляризацию классов и одноразовое революционное действие, которое «одним махом» преодолеет существующий порядок вещей. Задача социал-демократии — постепенная социализация собственности и политических институтов, и партия фактически уже признала данную задачу, но еще не отважится отбросить революционную доктрину, освященную традицией. В этом и состояла первичная «сущность» ревизионизма, не совпадающего с духом и буквой марксизма и теоретической частью политической программы социал-демократии.
Бернштейн говорил, что выводы Маркса о понижении нормы прибыли, перепроизводстве, кризисах и концентрации капитала опираются на факты. Но Маркс не изучал противоположные тенденции капитализма и даже пренебрегал ими. Необходимо отличать концентрацию производства от концентрации богатства — первая тенденция при капитализме усиливается, вторая падает. Появление акционерных обществ привело к тому, что рост крупного промышленного производства не означает автоматического роста индивидуальной частной собственности. Наоборот, число собственников растет в абсолютном и относительном измерениях. Если бы перспективы социализма зависели от концентрации богатства, социал-демократия имела бы своим врагом объективные экономические процессы. В действительности шансы социализма не зависят от истинности теории концентрации. Из того, что число собственников возрастает, не следует оправдание капитализма. Для социализма решающее значение имеет производительность труда. Если рост числа собственников тормозит развитие производительных сил, этот процесс не является социалистическим, но существует независимо от своего общественного значения.
Отсюда вытекает ошибочность прогноза о поляризации классов. Набирают силу противоположные процессы: социальная структура все более усложняется, а не упрощается; технология и социальная организация ведут к росту среднего класса. В таких условиях надежда на социализм, который возникает в результате экспроприации мелкой буржуазии крупным капиталом, становится утопической. Поскольку слой технических работников возрастает, постольку относительная доля пролетариата среди населения в целом уменьшается. На концентрацию сельского хозяйства надежды тоже нет. Не стоит ожидать и великих кризисов, которые приведут к экономическому краху капиталистического хозяйства. Напротив, такие кризисы все менее правдоподобны, а умение приспособиться к трудностям рынка становится неотъемлемой чертой капитализма.
Вообще, распространенный среди социалистов взгляд на кризисы как результат низкого потребления масс ошибочен и противоречит теории Маркса и Энгельса. Это идея Сисмонди, развитая Родбертусом. В отличие от данных мыслителей Маркс подчеркивал, что кризисы обычно возникают в периоды интенсивного роста заработной платы. Однако в третьем томе «Капитала» говорится о кризисах как о результатах конфликта между потребительными способностями масс и естественным прогрессом производительных сил при капитализме. Но развитие мировой торговли расширяет поле маневра и позволяет «гасить» кризисы с помощью мобилизации кредитов. Внешние рынки растут в интенсивном, а не экстенсивном смысле, и нет никаких оснований устанавливать границы этого роста. Конечно, развитая система кредитов, картелей и таможенных цен укрепляет эксплуатацию, но одновременно создает эффективные средства противодействия кризисам и тем самым уменьшает надежду на «вселенскую катастрофу» капитализма.
Согласно Марксу, для социализма необходимы два главных условия: высокая степень обобществления процессов производства в капиталистическом хозяйстве и политическая власть пролетариата. Первое условие еще не выполнено. Что касается второго, то надо четко определить, на что надеется социал-демократическая партия: на завоевание власти с помощью легальных политических институтов или на революционное насилие. Главные тенденции общественного развития уменьшают шансы революции. Возрастает дифференциация общественных функций и различия внутри самого рабочего класса. Поэтому не имеет смысла теория, по которой положение рабочих в капиталистической системе безнадежно и никогда не сможет существенно улучшиться.
И в этом вопросе Маркс не был последователен. Признавая тенденцию ограничения эксплуатации и улучшения положения наемных рабочих, он все же не смог преодолеть собственную априорную конструкцию, не позволяющую осмыслить значение противоречащих ей фактов. В данный момент, доказывал Бернштейн, нет оснований ожидать обострения классовых противоположностей в результате роста эксплуатации и нищеты, да и перспективы социализма вообще не связаны с подобными прогнозами. Они зависят от роста общественной производительности труда, обусловленной техническим прогрессом, и от умственной и моральной зрелости рабочего класса. Социализм есть постепенное движение, предполагающее использование демократических институтов и силы организованного пролетариата.
Демократия не только средство политической борьбы, она обладает самостоятельной целью и ценностью. Демократия есть форма, в которой воплощается социализм. Она не решает автоматически всех социальных проблем, но является мощным орудием прогресса. Если социал-демократическая партия признает парламентаризм, то фразы о «диктатуре пролетариата» лишены смысла. Социализм, который бы строился рабочим классом исключительно путем насилия против всего остального общества, есть пустая выдумка. Наоборот, социалисты должны заинтересовать своей программой мелкую буржуазию и крестьянство. Путь к социализму состоит в том, чтобы с помощью политических институтов реформировать экономику. Для этого нужно преодолевать барьеры, стоящие перед кооперацией, улучшать контроль профсоюзов над производством, создавать мощные гарантии против монополий и гарантии социальной защиты. Если данные задачи выполняются эффективно, наличие необобществленного производства наряду с обобществленным не столь важно. Частные предприятия будут сами постепенно обобществляться, а всякое одноразовое и массовое обобществление неизбежно вызовет массовое расточительство производства и террор.
Бернштейн специально подчеркивал, что речь не идет о каком-то «запрещении» революций. Революции есть стихийный процесс, и «запретить» его невозможно. Но политика реформ от этого ничего не теряет. Речь идет просто о признании очевидного факта: партия стремится к социализму путем демократических и хозяйственных реформ. На основе таких рассуждений Бернштейн и сформулировал свой знаменитый тезис: «Конечная цель — ничто, движение — все», аргументируя его следующим образом: в настоящее время социал-демократия не должна стремиться к революционной катастрофе, а заниматься постепенным расширением политических прав рабочих и их участия в экономических и коммунальных организациях; взятие власти и обобществление собственности не самоцель, а только средство; рабочий класс не обладает готовой утопией и произвольными идеалами, которые он мог бы воплотить в жизнь с помощью декрета; освобождение рабочего класса требует длительной борьбы, в ходе которой меняются люди и обстоятельства; надо привести в движение элементы нового общества, которые уже развились в лоне капитализма.
Краткое перечисление основных идей Бернштейна даёт возможность заключить, что его приведенная выше формула не является однозначной, опирается на некоторые постулаты Маркса, однако совершенно их модифицируя. Действительно, Маркс во многих местах своих сочинений утверждал, что научный социализм не навязывает людям произвольно выдуманные рецепты и модели будущего социального устройства. Научный социализм исследует действительные общественные и экономические тенденции развития для того, чтобы привести в движение и стимулировать реальные силы, изменяющие общество. Нужно изучать зачаточные формы «естественного» движения истории, чтобы заставить плясать окостенелые общественные порядки, играя им их собственную мелодию.
Но данная мысль Маркса была направлена против сентиментальных и морализаторских утопий, а не против надежды на одноразовое тотальное революционное действие. Из его мысли не вытекает, что социалисты должны ограничиваться непосредственными, текущими, оперативными целями. Суть состоит в том, что цели рабочего движения — коммунизм, социализм и политическая революция — должны быть выведены из анализа действительных тенденций исторического развития, не из произвольных представлений о совершенном общественном устройстве. Маркс многократно подчеркивал, что сам капитализм создает «предпосылки» будущего общественного устройства. К ним относятся обобществление процессов и средств производства, классовая поляризация и революционное воспитание пролетариата самими условиями жизни. Эти предпосылки делают социализм возможным и даже необходимым, однако никакие модификации капитализма не имеют социалистического смысла до политической победы пролетариата.
Следовательно, Бернштейн зря ссылался на Маркса, хотя и не совсем зря — на Энгельса. Суть спора заключалась не в признании или отрицании революционного насилия, а в вопросе: являются ли процессы обобществления и социализации капиталистического хозяйства «уже» частичными актами социалистического строительства? Если социализм может строиться «по мелочам» уже в капитализме, то нет оснований считать, что из этих мелочей со временем не может возникнуть целое. Тем самым барьер, разделяющий две общественно-экономические формации, оказывается попросту снят. Движение к социализму представляет собой не подготовку всеохватывающей экспроприации, а означает развитие обобществления, демократии, равенства, благосостояния. Причём этот постепенный рост не имеет никакой предварительно установленной границы или собственно «конечной цели».
Формула Бернштейна не содержала в себе тривиальную рекомендацию о том, что партия должна ставить перед собой выполнимые задачи. Данная формула предполагала, что «конечная цель» в том виде, в каком она понималась в марксистской традиции — экономическое освобождение пролетариата путем взятия политической власти, — не имеет никакого конкретного содержания. Социалистическое движение в состоянии осуществить такие модификации в обществе, которые постепенно воплощают в жизнь все больше социалистических ценностей. А партия, которая бы строила свою тактику на основе ожидания «последнего и решительного боя», действовала бы вопреки интересам пролетариата. Однако, как считал Бернштейн, немецкая социал-демократия к началу XX в. уже фактически была партией реформ. Революционные формулы программы противоречили фактической политике партии и могли ее только замедлять. Отсюда вытекало, что партия не должна совершенно изменить свою политику, а только осознать ее действительный смысл и приспособить унаследованные идеи к реальным политическим действиям.
Исходя из этих оснований, Бернштейн отбрасывал также формулу «Манифеста Коммунистической партии» о рабочих без отечества. По его мнению, данная формула имела смысл в середине XIX в., когда пролетариат был лишен политических прав и не участвовал в политической жизни. Но она стала анахронизмом в начале XX в., когда рабочий класс уже завоевал некоторые политические права и мог влиять на судьбы своей страны. У рабочих есть отечество, а также причины его защищать.
Колониализм тоже не был предметом безусловного осуждения социалистов, независимо от обстоятельств и форм проявления. При этом Бернштейн ссылается на Маркса, который писал, что человеческие общества не являются властителями, а только пользователями земли, на которой они живут. И они должны оставить ее в улучшенном виде последующим поколениям. Тем самым право на определенные территории вытекает не из факта захвата данных территорий живущими на них поколениями, а только из способности рационально вести хозяйство. Поэтому представители высших культур, умеющие выполнить данную задачу, имеют большее право на ту или иную территорию, чем дикари. Однако при условии, что колонизация будет мирной и без ущерба для аборигенов.
1.3. Кто был прав, а кто неправ?Теоретическая деятельность Бернштейна подверглась критике со стороны всех оттенков марксистской ортодоксии, и следы этой критики мы встречаем до настоящего времени. Не осталось ни одного мало-мальски способного пера в социалистическом движении, которое бы удержалось от критики. Каутский, Роза Люксембург, Плеханов, Бебель, Лабриола, Жорес, Адлер, Меринг, Парвус, Клара Цеткин, Ленин — все считали своей обязанностью высказаться относительно тем и сюжетов, затронутых Бернштейном. Уже сам этот факт доказывает, что первичный ревизионизм не был случайностью, а выражал одну из действительных тенденций рабочего движелия.
В данной полемике защита философии Маркса значила немного, так как высказывания Бернштейна по упомянутому вопросу были банальными и просто непрофессиональными. Наибольшее возмущение вызвал его тезис о том, что существует возможность постепенного улучшения капитализма в социалистическом направлении, с опорой на союз пролетариата с крестьянством и мелкой буржуазией. Плеханов писал, что отрицание марксистского принципа — положение рабочего класса при капитализме безнадежно — означает, что социализм теряет роль обоснования будущей революции и становится программой законодательных реформ. Каутский доказывал: если бы Бернштейн был прав, социализм потерял бы смысл своего существования. Лабриола возмущался тем, что один из лидеров социализма перешел на позиции либеральной буржуазии. Роза Люксембург тоже кипела праведным гневом: социализм попросту не нужен, если капитализм обладает средствами приспособления, позволяющими избежать кризисов перепроизводства.
Конечно, сейчас можно сказать, что подобного типа аргументы критиков Бернштейна были чисто идеологическими и выражали лишь опасение в том, что классический революционный марксизм перестал бы существовать, если бы их оппонент оказался прав. Однако большинство критиков пытались обнаружить и ложность посылок первичного ревизионизма. Каутский, Бебель и Роза Люксембург защищали традиционную теорию концентрации, причем, как это обычно бывает, оказалось, что смысл понятия «концентрация» понимается ими по-разному. Бернштейн не отрицал, что набирает силу процесс интеграции капиталов, благодаря чему количество крупных промышленных предприятий и их доля в производстве возрастает. Но оспаривал тенденцию сосредоточения все большей массы капитала в руках все меньшего числа людей, экспроприирующих мелкую собственность. Не соглашался с тем, что число капиталистов падает, поскольку масса акционерного капитала возрастает.
Роза Люксембург, напротив, утверждает, что система акций есть средство концентрации, а не деконцентрации капитала. В этом она была права, хотя предмет спора ею подменялся. Все ортодоксы полагали, что тезис о классовой поляризации и постепенном исчезновении буржуазии не может быть поставлен под сомнение без разрушения всей марксистской доктрины. В итоге все более широкое распространение системы продажи мелких акций они рассматривали как способ извлечения мелких сбережений населения крупным капиталом, не имеющий никакого значения с точки зрения классового деления общества. Жорес обвинял Бернштейна в том, что социалистическое движение потеряет свое классовое лицо и растворится в обычном радикализме, если примет его теорию. Поэтому Жорес поддерживал Каутского, хотя по сути был близок Бернштейну, высказывая идеи о необходимости союза социалдемократии с несоциалистическими силами, если того требуют оперативные и тактические политические цели, а также о социалистическом смысле реформ даже в рамках капиталистического общества.
Роза Люксембург наиболее чётко сформулировала суть полемики: если предположить, что реформы могут улучшить капитализм — в виде постепенной ликвидации следствий анархии производства и роста уровня жизни рабочего класса, — то нет никакого смысла и в социалистической революции. Но такое улучшение, по ее мнению, просто невозможно, ибо анархия и кризисы принадлежат к природе капитализма, а угнетение рабочих определяется самим фактом продажи рабочей силы. И оно не может быть ни смягчено, ни ликвидировано без экспроприации капиталистов, которая может осуществиться только посредством революционного захвата власти. Ведь между любой реформой и революцией — качественное различие!
Однако влияние данной критики на рост ревизионистских идей в германской социал-демократии было незначительно, поскольку реформизм стал скрытой идеологией значительного большинства вождей рабочего движения в Германии задолго до Бернштейна. Как правило, эти люди мало интересовались теоретической стороной спора и не придал вали большого значения ревизии партийной доктрины. Она не мешала, хотя и не помогала, практике повседневной политической борьбы, союзов и реформ. И потому могла существовать в течение неограниченного периода времени как риторический орнамент. Тем не менее после того, как Бернштейн высказал свою главную идею, она была принята без особого сопротивления со стороны практических работников рабочего движения.
Революционная идея их интересовала меньше, нежели партийную интеллигенцию. Разумеется, для вождей типа Бебеля или Каутского, которые руководили организационной работой партии и снабжали её доктриной, выступление Бернштейна казалось подрывом революционной веры. С точки зрения вождей, партия выглядела как реальное воплощение своей программы, не только в практической, но и в теоретической части. Поэтому вождям удалось получить поддержку большинства для своих антиревизионистских резолюций. Однако эта поддержка вытекала не из революционного духа широких масс, а из их безразличия к революционной теории, освященной традицией, но не имеющей для них большого значения.
Ленин, естественно, не мог остаться в стороне от критики Бернштейна. Он охарактеризовал ревизионизм как идеологию, отражающую интересы рабочей аристократии, которой буржуазия даёт возможность участвовать в своих дивидендах. Это определение на долгие годы стало общеобязательной догмой. Если к ней относиться всерьёз, то следовало бы предположить, что лишь привилегированная часть рабочего класса склонна к реформизму и ревизионизму, а большинство пронизано революционным энтузиазмом. В действительности практический ревизионизм был делом профсоюзов — наиболее непосредственной и массовой организации пролетариата. На рубеже XIX—XX вв. профсоюзы еще не имели своей бюрократии, которая возникла позже и на которую обычно сваливали вину как на источник оппортунизма и ревизионизма. Следовательно, если бы ленинское определение ревизионизма было истинным, оно не соответствовало бы марксистской теории. Каждому известно, что так называемая рабочая аристократия отличается от всего остального пролетариата не своим классовым положением, а только более высоким доходом. В таком случае можно признать, что возрастание уровня жизни рабочих, способствует изменению их идеологии из революционной в реформистскую. Но подобный вывод противоречит традиционным принципам марксистской доктрины. Согласно Марксу, нищета не является источником классовой борьбы и революционного сознания (так думал Прудон), а, значит, улучшение положения рабочих не должно влиять на их естественную революционную тенденцию.
Надо отметить, что к началу XX в. немецкий рабочий класс имел уже длительный период роста реальной заработной платы, социальных гарантий и сокращенный рабочий день. Существовала также мощная политическая организация пролетариата, сила которой постоянно возрастала. Правда, рейхстаг пока немного значил в политической жизни, а в Пруссии еще не было всеобщего избирательного права.
Однако выборы и связанная с ними политическая мобилизация рабочих открывали перспективы успешной борьбы за республику и даже взятие власти в руки пролетариата. Поэтому реальный опыт рабочего класса противоречил теории, по которой его положение безнадежно и никоим образом не может быть улучшено в рамках капитализма. То же самое можно сказать о России начала XX в. Здесь ревизионизм появился тогда, когда социал-демократия из горстки интеллигентов преобразовалась в широкое политическое движение.
Заключение
Марксизм был величайшей фантазией, связавшей нашу эпоху с XIX веком. В марксизме содержится мечта о «лучшем будущем» обществе совершенного единства людей, в котором будут исполнены все интересы и желания индивидов и согласованы все ценности. Марксизм заимствовал у Гегеля теорию противоречивости прогресса и либерально эволюционистскую веру в то, что в «конечном счете» история неизбежно идёт к лучшему, а рост человеческого господства над природой означает также увеличение нашей свободы. Успех марксизма в значительной степени объясняется тем, что он связал мессианские фантазии с реальным общественным делом – борьбой рабочего класса против эксплуатации и нищеты. Эти надежды, фантазия и вера были связаны в теоретическую целостность под абсурдным названием «научного социализма», заимствованным у Прудона.
Основоположник марксизма указывал, что вся идея коммунизма может быть сведена к одному-единственному требованию — уничтожению частной собственности. Государство будущего должно выработать и использовать централизованное управление средствами производства, а ликвидация капитала означает одновременно ликвидацию наемного труда. Ленин и другие вожди большевистской партии истолковали эти положения Маркса таким образом, что экспроприация буржуазии и огосударствление фабрик, заводов и земли тождественно всеобщему освобождению человечества. Ленинская интерпретация идей Маркса тем самым не может рассматриваться как совершенно чуждая и абсолютная противоположная «духу и букве» марксизма.
В реальной действительности оказалось, что на основе огосударствления средств производства возникает чудовищная система угнетения, эксплуатации и лжи под вывеской «социализм». Такая система не была следствием марксизма, она была его выкидышем, который, правда, встал на ноги и зашагал по всему миру под знаменем ленинизма. Наследие Маркса было лишь одним из многих факторов, принимавших участие в создании данной системы. Однако нет достаточных оснований утверждать, что реальный социализм целиком фальсифицировал марксизм. Сегодняшние споры, направленные на доказательство нехитрой мысли о том, что «Маркс имел в виду совсем не то», бесплодны с интеллектуальной и практической точек зрения. Намерения Маркса нельзя признать решающими при обсуждении исторических судеб его доктрины. В истории мысли можно обнаружить довольно много аргументов в пользу свободы и демократии. Среди них не может быть назван решающим аргумент типа: «Если ближе присмотреться к сочинениям Маркса, то выяснится, что он не отвергал свободу и демократию столь решительно, как может показаться на первый взгляд» Хотя подобный ход мысли до сих пор не сдал позиций в среде официальных идеологов. Маркс воспринял и заимствовал романтический идеал социального единства. Ленин, Сталин и другие отечественные и зарубежные марксисты реализовали этот идеал посредством деспотической системы управления — единственно возможным способом в индустриальном обществе. Идеализированный образ греческого полиса, введенный в оборот Винкельманом и тиражированный в немецкой классической философии, послужил основанием Марксового проекта будущего социального устройства. Маркс полагал, что весь мир может стать разновидностью афинской агоры — при условии, что капиталисты будут ликвидированы, мотивы поведения людей неким непостижимым образом утратят свой эгоистический характер, интересы индивидов совпадут в совершенной гармонии. Для этого требуется только одно — лишить людей частной собственности на землю и все остальные орудия производства. На каких основаниях базируется такое пророчество и почему надо полагать, что борьба интересов прекратит свое существование после огосударствления средств производства? — всего этого марксизм не объясняет.
Свои романтические мечтания Маркс связал с социалистической надеждой на абсолютное удовлетворение всех человеческих потребностей в коммунизме – будущем Государстве Солнца. В утопическом социализме лозунг «Каждому по потребностям» имел ограниченный смысл: люди не должны страдать от холода, голода, бесконечно сражаться с недостатком элементарных средств существования. Однако Маркс, а вслед за ним Ленин и множество других марксистов полагали, что при социализме недостаток вообще исчезнет. Для этого нужно только осуществить революцию. Надежды Ленина можно было понимать таким образом, что при социализме все человеческие потребности будут удовлетворены. Каждый человек будет носить волшебный перстень на руке и любое желание будет моментально исполнено. Но поскольку такую надежду трудно воспринимать всерьез, то марксисты, обсуждавшие проблему потребностей, обычно подчеркивали: коммунизм должен состоять в том, что при данном социальном устройстве будут удовлетворены не все желания и капризы человека, а только его «действительные» или «истинные» потребности. Разумеется, предпосылки такого хода мысли можно обнаружить уже у Маркса. Но характерно, что в годы «застоя» среди официальных идеологов вновь стала «чрезвычайно актуальной» тема «разумных потребностей». И хотя на эту тему написана масса макулатуры, проблема не решена до сих пор. Кто должен определять, какие потребности заслуживают имени «истинных» и «разумных» и по каким правилам их выделять из «неистинных» и «неразумных»? В отношении потребностей каждый сам себе судья, как давным-давно подчеркнул Достоевский. В данном отношении все человеческие потребности в равной степени «истинны», «разумны» и «действительны». Но тогда всякая иерархия потребностей не имеет смысла. Если же «истинность», «разумность» и «действит