Диалог Беляева о человеке с писателями-современниками: Уэллсом и Булгаковым

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ……………………………………………………………………….3

ГЛАВА 1. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ АВТОКОММУНИКАЦИИ……...5

1.1. Сущность и понятие прецедентного текста………………………………..5

1.2. Автокоммуникации по М.М. Бахтину……………………………………..9

1.3. Теория Лотмана……………………………………………………………..13

ГЛАВА 2. АНАЛИЗ ТВОРЧЕСТВА А.Р. БЕЛЯЕВА НА ПРИМЕРЕ ЕГО РАССКАЗА «ХОЙТИ-ТОЙТИ»………………………………………………..19

2.1. Сравнительный анализ «Собачьего сердца» с «Хойти-Тойти»………….19

2.2. Сравнительный анализ творчества Беляева с Уэллсом…………………..23

2.3. Отношение писателей к человеку………………………………………….28

ЗАКЛЮЧЕНИЕ………………………………………………………………….35

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ……………………………38

ВВЕДЕНИЕ

А. Р. Беляев был первым в русской литературе фантастом-профессионалом. Он сознавал свою ответственность – ответственность писателя, отстаивающего право на существование целого направления в литературе».В творчестве А. Р. Беляева, сочетающем лучшие европейские традиции (Г. Уэллс, М. Шелли, Ж. Верн) и опыт первопроходцев русской фантастики (В. Ф. Одоевский, О. Сенковский, А. Грин), расширяются жанровые границы научной фантастики посредством синтеза в рамках одного романа элементов реалистического повествования с фольклорными, научно-фантастическими, готическими, мифологическими («Остров погибших кораблей»).М. А. Булгаков (1891–1940) продолжал развитие научно-фантастической традиции и популяризировал многие элементы научно-фантастического. Так, в повести «Собачье сердце» (1925) реализуются мотивы научного эксперимента, опыта над животными, а главным героем является профессиональный ученый, стремящийся «перехитрить» жизнь и найти лекарство от старости (что во многом сходится с утопическими проектами первых годов советской власти).В романах «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия» А. Беляев, следуя традиции романа «Остров доктора Моро» (1896) Г. Уэллса, реализовывается мотив хирургической операции, проводимой на людях для модернизации их тел. Так, А. Беляев в своих произведениях предвосхищает медицинские открытия реальных ученых, в том числе С. Брюханенко, И. Петрова и иных исследователей в области пересадки органов.Г. Уэллс, рассуждая о западной фантастике и сетуя, что та нередко забывает о первой части наименования жанра «научная фантастика», подчеркивал, что он похорошему завидует А. Беляеву.Актуальность данной темы заключается в том, что Г. Альтов в своем исследовании отмечает, что «общедоступная теория фантастики заманчиво проста», разделяя два принципиально разных метода – «метод экстраполяции (количественного увеличения) и интуитивный метод». Первый метод использовался Ж. Верном, второй – Г. Уэллсом, который в своем творчестве акцентировал внимание на «невозможном». Если применять указанную выше классификацию к творчеству А. Беляева, то можно сказать что фантаст разрабатывал оба метода, выступая как «или научно достоверный Жюль Верн, или откровенно условный Уэллс». Беляев пытался найти научное обоснование для каждого фантастического проекта в своих текстах, как и Г. Уэллс, он старался реализовать идеи, которые на момент создания произведений считались невероятными. Таким образом, творчество Беляева напрямую связано с творчеством Уэллса и Булгакова, а потому требует дальнейшего изучения.Объект исследования – автокоммуникации. Предмет исследования: диалог Беляева о человеке с Булгаковым и Уэллсом.Цель данного исследования – исследовать автокоммуникации и провести сравнительный анализ творчества Беляева на примере рассказа «Хойти-Тойти» с Булгаковым и Уэллсом.Задачи исследования:- рассмотреть сущность и понятие прецедентного текста;- ознакомиться с автокоммуникациями по М.М. Бахтину и теорией Лотмана;- провести сравнительный анализ «Собачьего сердца» с «Хойти-Тойти» и творчества Беляева с Уэллсом;- выявить отношение писателей к человеку.Теоретической основой послужили работы Автономовой Н. С., Андриенко А. В., Багоцкого С. В., Балашовой, Л.В., Бахтина М. М., Беляева А. Р., Булгакова М. А., Исаевой Р. У., Козьминой Е. Ю., Кристевой Ю., Лотмана Ю. М., Ревича Ю.В., Шаркова Ф.И. и др.Методы исследования: анализ, синтез, обобщение.Структура данной работы: состоит из введения, двух глав, заключения и списка использованных источников.ГЛАВА 1. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ АВТОКОММУНИКАЦИИ1.1. Сущность и понятие прецедентного текстаТермин «прецедентный текст» был введен в научный обиход Ю.Н. Караулова, прецедентные тексты определяются им как тексты, «(1) значимые для конкретного человека в познавательном и эмоциональном отношении, (2) имеющие надличностный характер, т.е. известные широкому кругу данной личности, в том числе и его предшественникам и современников, и, наконец, таких, (3) обращение к которым многократно возобновляется в дискурсе данной языковой личности» [Караулов, 2007, с. 216].Прецедентные тексты Ю.Н. Караулов охарактеризовал через понятие «читатель», которое относится не только к художественным текстам известных классиков литературы, которые входят в общеобразовательный курс литературы. Для представителей русской культуры такими хрестоматийными текстами, несомненно, будут произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя и др.К кругу прецедентных текстов относятся также тексты, существовавшие до вымысла «в виде мифов, легенд, устных поэтических произведений», а также «библейские тексты и виды устного народного творчества (притча, анекдот, сказка и др.) и публицистические произведения историко-философского и политического звучания». Тексты для чтения, таким образом, не обязательно включают в себя тексты, включенные в учебную программу общеобразовательной школы, в них включаются и тексты, о которых «говорящие как-то знают» [Караулов, 2007, с. 216].Следствием хрестоматийности и известности прецедентных текстов является их «реинтерпретируемость», в результате чего прецедентные тексты «перешагивают границы словесного творчества, где они изначально возникли, воплощаются в других видах искусства (драматическом спектакле, поэзия, опера, балет, живопись, скульптура)» [Караулов, 2007, с. 217].Таким образом, к определяющим характеристикам Ю.Н. Атрибуты Караулова: хрестоматийные и общеизвестные; эмоциональная и познавательная ценность; реинтерпретируемость, которая проявляется в их многократной интерпретации (ин-производимости) в разного рода текстах и ​​дискурсах, что в конечном итоге приводит к тому, что такие тексты становятся «фактом культуры» [Караулов, 2007, с. 217].Выдвигая критерии отнесения текста к прецедентному, Ю.Н. Караулов сказал, что к прецедентным текстам нельзя отнести: 1) высказывание об отпуске («данный жанр не имеет эмоционально-познавательной значимости, хотя и является повторяющимся»); 2) текст газетного фельетона (данный текст характеризуется кратковременностью своего существования, одновременно недостаточной информативностью для членов общества); 3) тексты специальных работ («тексты специальных работ не должны считаться прецедентными для ученого – по тем же причинам») [Караулов, 2007, с. 216].Термин «прецедентный текст» оказался востребованным среди ученых, в результате чего этот термин в ходе своего эволюционного развития, о котором пойдет речь в данной статье, приобрел множество «собратьев-терминов», включающих определение «прецедент»; наряду с узким толкованием получил широкое толкование; являлся объектом дифференцированного подхода к его изучению; расширил его первоначальное терминологическое значение за счет уточнения понятийных компонентов термина.Термин «прецедентный текст» оказался весьма плодотворным в плане создания множества производных терминов, в том числе «прецедентного имени» [Красных, 1998; Гудков, 1999; Сергеева, 2003; Прохоров, 2004; Вацковская, 2008;], «прецедентные онимы» [Фомин, 2003], «прецедентный топоним» [Березович, 2002]; «прецедентное заявление» [Красных, 1998; Гудков, 1999; Прохоров, 2004], «прецедентная ситуация» [Красных, 1998; Гудков, 1999; Прохоров, 2004], «прецедентные явления» [Красных, 1998; Гудков, 1999; Прохоров, 2004; Смирнова, 2008], «прецедентный жанр» [Проскурина, 2004], «прецедентный мир» [Красных, 1998; Слышкин, 2000; Балашова, 2008], «прецедентный образ» [Чумак-Жун, 2005] и некоторые другие.Термин «прецедентное явление» получил родовое значение по отношению к терминам «прецедентный текст», «прецедентное высказывание», «прецедентная ситуация» и «прецедентное имя» [Красных, 1998; Гудков, 1999; Прохоров, 2004].По определению Е.А. Баженовой, автора статьи об интертекстуальности, опубликованной в Стилистическом энциклопедическом словаре русского языка, прецедентный текст – это потенциально автономный смысловой блок речевого произведения, актуализирующий значимую для автора фоновую информацию и апеллирующий к читателю» культурная память»; прецедентный текст является результатом «смыслового сжатия исходного текста» и формой «его метонимической замены»; прецедентный текст «характеризуется признаками аутосемантичности, дейктичности и реинтерпретируемости, т. е. многократного повторения в интертекстуальном ряду»; прецедентный текст может быть извлечен из исходного текста «без потери познавательной и эстетической ценности и использован как самостоятельное высказывание в виде отдельного мини-текста или в других текстах» [Баженова, 2006, с. 107].Э.А. Неслучайно Баженова дает определение прецедентного текста в статье, посвященной интертекстуальности, так как сам термин «прецедентный текст», а также «прецедент» и многочисленные производные, в том числе определение «прецедент», достаточно прочно входят в его состав. в терминологическом аппарате теории интертекстуальности. Исходя из различных трактовок понятия «текст», то определение прецедентного текста Е.А. Баженовой следует отнести к узкому толкованию, ограниченному исключительно словесными текстами, однако наряду с узким толкованием термина «текст» в настоящее время принято его широкое толкование.Тезис о культуре как тексте или о мире как тексте вытекает из положения о культуре как знаковом образовании. Все явления культуры, исходя из этого тезиса, являются текстами.Что касается дифференцированного подхода к прецедентному тексту, а шире — к понятию «прецедентное явление», то здесь, прежде всего, необходимо выделить работы, направленные на их систематизацию. По мнению Ю.Э. Прохорова, прецедентные феномены следует соотносить с уровнями языковой личности [Прохоров, 2004, с. четырнадцать]. Эта точка зрения была ранее высказана В.В. Красных [Красных, 1998] и Д.Б. Гудков [Гудков, 1999]. Далее остановимся на систематизации прецедентных явлений, а, следовательно, и прецедентных текстов в представлении Ю.Е. Прохоров, который, как следует отметить, сам говорит, что в своих теоретических построениях он опирался на работы Д.Б. Гудков и В.В. Красный.Автопрецедентный уровень соответствует автопрецедентным явлениям, или автопрецедентам, в терминологии Ю.Е. Прохоров. Они «представляют в сознании индивида некоторые явления окружающего мира, имеющие для этого индивида особое познавательное, эмоциональное, ценностное значение, связанные с особыми индивидуальными представлениями, включенными в своеобразные ассоциативные ряды».Тенденция расширения первоначально введенной Ю.Н. Караулова, термин «прецедентный текст» прослеживается и при выделении автопрецедентного уровня, по мнению Ю.Е. Прохорова [Прохоров, 2004], или индивидуальная интертекстуальная энциклопедия, по Г.В. Денисовой, с включенной в нее профессиональной энциклопедией [Денисова, 2003], в которую, естественно, будут включены специальные научные труды, значимые для конкретной профессиональной личности.Вспомним мысли Ю.Н. Караулова, исследователь не относил специальные научные труды к прецедентным текстам в силу их кратковременности и ограниченной воспроизводимости. В то же время Ю.Н. Караулов говорил об учебниках, имея в виду в основном программные литературные произведения. Представляется, что понятие учебника не ограничивается исключительно художественными текстами. В общеобразовательный курс входят такие предметы, как физика, математика, химия, биология, построенные на признанных научных теориях и именах ученых. Цель общеобразовательной программы состоит не столько в том, чтобы ввести учащихся в мир ценностей в области литературы, сколько в том, чтобы дать им определенный общий фонд знаний в области науки и техники, определенную теоретическую базу для их будущая профессия.Выделение автопрецедентного уровня, кроме того, позволяет отнести к прецедентным текстам те тексты, которые представляют ценность для определенного лица, следовательно, любые тексты, выявленные при изучении индивидуального стиля писателя, к которым имеются отсылки, можно считать прецедентом.1.2. Автокоммуникации по М.М. БахтинуАвтокоммуникация как игра бессознательного и сознания стала предметом исследования Юлии Кристевы. С точки зрения Кристевой, русский мыслитель Михаил Михайлович Бахтин первым осмыслил дискурс как смысловое средство в идеологическом контексте советской культуры, хотя понятия «дискурс» тогда не существовало. Большой интерес Кристева считает сочинением Бахтина «Проблемы творчества Достоевского» (1929), в котором Бахтин демонстрирует применение новой методологии к изучению романного текста. Бахтина, с ее точки зрения, отрицает идею какой-либо репрезентации в структуре романа. Бахтин утверждает, что в пространстве романа субъект реализует себя в «слове».Бахтинское понятие «слово», по мнению Кристевы, близко современному понятию «дискурс», означающему «высказывание-процесс/высказывание-результат». Бахтинское слово-дискурс как бы распределено между различными дискурсивными инстанциями, которые множественное «Я» способно наполнять одновременно. Будучи сначала диалогичным в той мере, в какой мы слышим в нем голос другого, адресата, такое слово затем становится глубоко полифоническим, как только, в конце концов, в нем начинают звучать голоса сразу нескольких дискурсивных инстанций. В пространстве романов Достоевского топология субъекта складывается как полифония дискурсов: дискурс «я» и дискурс «я» как «другого», дискурс о дискурсе «я» как «другого» и т. д. Бахтин называет эту ситуацию понятием «диалога». Сам Бахтин утверждал, что «внутренний человек» не может быть изучен ни как объект научного анализа, ни посредством сопереживания, а только путем диалогического общения с ним.По Бахтину, Достоевский как бы расщепляет самосознание героя, вкладывая в уста других героев, ведущих с ним диалог, мысли, в которых герой не смеет признаться самому себе. Достоевский стремится показать жизнь самосознания в форме бесконечного диалога с собой как с «другим», не желающим обладать последним, так как это подобно смерти, но желающим общаться с ним, так как это условие жизни человека. Речь идет о бесконечном диалоге между сознанием и бессознательным. Кристева считает, что, хотя Бахтин не использует понятие фрейдовского «бессознательного», именно в работах Бахтина впервые ставится проблема понимания смысла, конституируемого желающим субъектом. Поскольку в основе дискурса лежит бесконечное желание, противоположности не могут быть сняты в виде «третьей позиции» в ходе диалога. Поэтому для описания бахтинского диалога подходит не гегелевская логика, а логика сна Фрейда. В то же время Кристева отмечает, что «логика сна» устанавливается Бахтиным на уровне означаемого, а отнюдь не на уровне означающего, как у Фрейда. Это связано с тем, что Бахтина интересует не текст в целом, в котором есть какая-то логика, какой-то конкретный смысл, а «интертекстуальное» пространство как область взаимодействия дискурсов, «где не только говорящий , но и слушающий субъект расщепляется и рассеивается. , т. е. мы сами, именно то «единство», которое Бахтин называет «человеком», но которое, по его собственным словам, восстает против всякого экстернирующего определения, ибо «человек никогда не совпадает с самим собой».Таким образом, в романах Достоевского нет ни устойчивого смысла, ни устойчивого субъекта-автора, ни адресата-читателя. Чтобы показать это, Бахтин, по словам Кристевой, использует христианскую лексику «слово», «голос», «сознание». Топология субъекта в пространстве романа также складывается из отношения расщепленного субъекта к означиванию, которое необходимо заявить о себе и которое в то же время препятствует процессу становления субъекта. Поэтому логика сновидения оказывается более подходящей для выражения всего «фантастического», «онейрического», «сексуального».Идеологии в романах Достоевского, по Бахтину, играют роль речевых инстанций, выражающих разные точки зрения. Полифонический «текст овладевает идеологиями и, сталкивая различные говорящие «я» или тексты, позволяет им увидеть их собственный бессознательный субстрат.В полифоническом тексте Бахтина Кристевы обнаруживает «образующую» идеологию, которая конституируется из полифонии идеологий как условие формирования и понимания текста. Однако это не идеология в полном смысле этого слова, поскольку текст, не имеющий субъекта, автора, не имеет идеологии. В этом смысле Достоевского, по ее мнению, можно назвать сценаристом, а не автором. Суть формирующей идеологии заключается в свободе от всех идеологий. В то же время Кристева обращает внимание на то, что бахтинские концепции диалогизма и полифонии способствуют пониманию современной, прежде всего французской, литературы. Именно Бахтин первым заговорил о новом принципе текстообразования, связанном с карнавальной традицией. Именно современная полифоническая литература, по мнению исследователя, в большей степени выражает возможности автокоммуникации, чем философский текст, имплицитно содержащий какую-то идеологию. Кристева относит произведения Джойса, Пруста и Кафки к современным полифоническим романам. Современный полифонический роман, с ее точки зрения, «становится имманентным самому языку (Пруст, Кафка]).В пространстве романа сталкиваются два текста, которые Кристева условно называет монологическим и диалогическим дискурсами, отражающими право и революцию соответственно. Между этими дискурсами в пространстве романа устанавливаются амбивалентные отношения, внутри которых эти дискурсы сосуществуют, образуя интертекстуальность.В структуре полифонического романа «собеседником писателя является сам писатель, поскольку он выступает как читатель какого-то другого текста. Писатель и читатель — одно и то же лицо. Так как его собеседник — это некий текст, который, переписываясь, перечитывает себя. Автор в такой ситуации нигилирует, превращается в анонимного человека, показывая саму процедуру означивания как способ написания письма в виде бесконечного диалога двух дискурсов. В то же время семиотическое переосмысление творчества Бахтина, предложенное Кристевой, стало использоваться в осмыслении других проблем культуры.В русской философии в творчестве Бахтина произошел переход к пониманию автокоммуникации как самотрансценденции в форме «внутреннего диалога», что выразилось в его концепции полифонического романа. Автор полифонического романа присутствует только во всем пространстве произведения. Бахтин пересматривает само представление о «я», «я» у него есть отношения между собой и другим, сознанием и бессознательным в форме диалога. В диалоге бессознательное становится сознательным индивидуальным бессознательным через дискурс, выражающий архетипы коллективного бессознательного, творчески преобразованные в интенции индивидуального сознания.Авторская функция полифонического романа состоит в построении диалогического пространства, в котором сливаются содержание и форма, образуя целостную форму произведения.1.3. Теория ЛотманаАвтокоммуникативность поэзии делает поэтический текст средством саморепрезентации авторского сознания. Когнитивно-мыслительный аспект его изучения позволяет установить связь между формами коммуникативной организации поэтического текста и когнитивной подсистемой его авторского сознания. Цель статьи - показать связь средств акцентной коммуникации со спецификой когнитивно-понятийной системы авторского сознания.Изучение текста в аспекте систем культурной коммуникации берет свое начало в работах Р. Якобсона, А. Пятигорского и продолжается в работах Ю. Лотмана. В этом направлении исследований выделяют два возможных канала передачи сообщения: общение типа «Я — Я» и типа «Я — ОН». Считается, что в первом случае адресат отправляет текстовое сообщение самому себе. Коммуникативная модель такого текста представляет собой модель автокоммуникации, повышающую ранг самого сообщения.Это достигается, по мнению Ю.М. Лотмана, сохраняя неизменным носитель информации (отправитель и адресат — одно и то же лицо) и приобретая новый смысл самим сообщением. Передавая сообщение самому себе, автор знает, о чем идет речь, поэтому статус информации трансформируется: текст получает черты кода. Рассуждение об информативности/кодовости с позиций когнитивного подхода принимает форму рассуждения о специфике когнитивных структур, транслируемых той или иной коммуникативной схемой поэтического текста. «Преобразование информации» проявляется, вероятно, в изменении качества, степени абстрактности, состава, соотношения вербальных компонентов когнитивных структур (КС). Кодовые свойства текста, к которым Ю.М. Лотмана, являются в этой парадигме не чем иным, как входными методами и компонентами таких структур. Более того, предельная упорядоченность поэзии позволяет ритмически и метрически выделять на малом пространстве текста ассоциативно-аналогические КС, не свойственные авторскому «прозаическому» сознанию.Этому процессу способствует автокоммуникативное устройство семантических поэтических систем, актуализирующих тройные значения: общеязыковое (исходное, первичное); «возникающие вследствие синтагматической реорганизации текста и сопротивопоставления первичных единиц» (вторичные); значения внетекстовых ассоциаций разного уровня, вовлекаемых в смысл текста им самим, от самых общих до самых личных (третичных) Л.О. Бутаков.Изменение характера коммуникативной организации по ходу текста также можно считать отличительной чертой поэтической модели мира в целом. Отмечаемая Ю.М. Лотманом, та особенность, когда тексты, созданные в канале «И-ОН», начинают выступать в качестве автокоммуникаций или когда сообщение превращается в код, наделяющий поэтический текст высокой моделирующей способностью, по-видимому, означает не только изменение когнитивных моделей, но появление особых КС обусловлено тем, что «ритм возводится на уровень смыслов, а смыслы складываются в ритм», но и демонстрирует способы представления авторским сознанием поэтического осмысления мира. Видимо это:- одна из важнейших составляющих значимости «формы» поэтической модели. Места наиболее явного ритмического акцента соответствуют периодам интенсивного смыслообразования, поскольку ритмометрический фактор, как известно,- мощнейшее средство внушения смысла. В этом случае установление этих мест имеет познавательно-психическое значение. Мы считаем, что выбор определенного способа организации внутритекстовой коммуникации характеризует не только жанровую природу или специфику поэтического/прозаического текста, но и его моделирующие свойства, отражающие специфику авторского сознания.Коммуникативная композиция поэтической модели с точки зрения речевого статуса ее участников (установление качества и типа речевых «фигур» - частных моделей говорящего и адресата по данным текста) и коммуникативного статуса участников. сам текст анализировался как область глубинной интенциональной семантики. Отмечена сложность внетекстовой и внутритекстовой организации, связанная с автокоммуникативной сущностью лирики, характерной для коммуникативной модели лирического типа.Для типизации «образцовых» свойств художественных систем это чрезвычайно важно, поскольку именно в лирике в большей степени проявляются моделирующие способности текста. Одновременная «одновременность и обобщенность» поэтического текста, представление личного как всеобщего, с нашей точки зрения, предопределены как коммуникативной формой поэтического текста, так и степенью абстрактности КС, типом познавательной особенности.Важен и уровень внутритекстового коммуникативного приема, который с точки зрения модели говорящего обычно характеризуется либо как эготический (формально представленный местоимениями И, МЫ и соответствующими личными формами глаголов), либо как апеллятивный. (формально представлены местоимениями ТЫ, ТЫ, соответствующими формами глаголов, императивами, обращениями). Возможно сочетание коммуникативной семантики. Если границы предметов не всегда четко обозначены, то они плохо ощущаются адресатом. Сам адресат либо четко моделируется автором, и четко очерчиваются его границы; либо оно «расплывчато», и его границы семантически не очерчены. Вербально в тексте это формируется всем дейксисом говорящего и адресата. Четкость/размытость границ адресата – одна из конституциональных особенностей коммуникативных систем художественного текста, связанная как с типом общего осмысления действительности автором, так и со способами репрезентации когнитивных структур, создающих смысловую связку. доминирующий.В рамках эгоических моделей первое лицо (Я) может быть своим (реальный говорящий заявляет от своего имени или объединяется с какой-то «малой группой» - МЫ), чужим (Я = предмет, животное, насекомое, что угодно ), обобщенное (МЫ = человек вообще, человечество, «большая группа»). Естественно, выбор формы говорящего/адресата соотносится с когнитивно-смысловой задачей автора.Второе лицо в рамках апеллятивных моделей имеет четыре основные ипостаси: собственную (некий, реальный индивидуальный или коллективный адресат), несобственную (конкретный адресат, не обладающий способностью к общению, предмет, абстрактное понятие, животное, растение, природа, мир и др.), обобщенный (ТЫ, ВЫ - человек вообще, человечество, определенная категория людей), аутокоммуникативный (ТЫ = Я при обращении к себе).Поскольку модели «Я – Я», «Я – ТЫ», «Я – ОН» предполагают разную степень специфичности обобщения, целостность «раздвоения» говорящего, а также разный уровень его языковой рефлексии, разное представление действительности, разное осознание своего места в ней, можно говорить о разной абстрактности самой модели, о разном типе предпочитающего ее авторского сознания, о связи типа господствующих смыслов с коммуникативным способы их представления. Различные интенциональные характеристики, степень фатальности, информативность, рефлексивность; эгоизм, апеллятивность, их сочетание, способы организации и виды адресности выступают факторами, характеризующими авторское сознание и моделирующими способность поэтического текста как целостного фрагмента отраженного мира и смыслообразующей системы.Работы Ю.М. Лотмана оказали влияние на теоретическую постановку вопросов семиозиса художественного текста не только в России, но и на Западе. Пространственность как принцип организации, произведение искусства как конечная модель бесконечного мира и другие идеи были важнейшим вкладом Лотмана в дискуссию об отношениях между текстом и реальностью. Его представление о семиосфере вписывается в контекст семиотических разработок многих современных западных мыслителей, с которыми Ю. Лотман поддерживал контакты.Результаты, достигнутые Лотманом в анализе теории коммуникации и художественного языка в частности, являются прочной основой для международных семиотических исследований. Среди итальянских ученых особое значение придается идее Лотмана о неизбежности «двойной реальности» в культуре: культуры как модельной системы и культуры как текстообразующего устройства; как система памяти и динамический процесс запоминания; как язык и речь; как границу обозначения и как его отправную точку, а также анализ эвристических возможностей, появившихся с момента поворота семиотики к проблемам культурной типологии.Внимание к акту чтения, интерпретации, сотрудничества или сотрудничества с адресатом в целом присуще как Лотману, так и его итальянским коллегам. Таким образом, можно сделать вывод о том, что термин «прецедентный текст» был введен в научный обиход Ю.Н. Караулова, прецедентные тексты определяются им как тексты, «(1) значимые для конкретного человека в познавательном и эмоциональном отношении, (2) имеющие надличностный характер, т.е. известные широкому кругу данной личности, в том числе и его предшественникам и современников, и, наконец, таких, (3) обращение к которым многократно возобновляется в дискурсе данной языковой личности».В русской философии в творчестве Бахтина произошел переход к пониманию автокоммуникации как самотрансценденции в форме «внутреннего диалога», что выразилось в его концепции полифонического романа. Автор полифонического романа присутствует только во всем пространстве произведения. Бахтин пересматривает само представление о «я», «я» у него есть отношения между собой и другим, сознанием и бессознательным в форме диалога. В диалоге бессознательное становится сознательным индивидуальным бессознательным через дискурс, выражающий архетипы коллективного бессознательного, творчески преобразованные в интенции индивидуального сознания.Работы Ю.М. Лотмана оказали влияние на теоретическую постановку вопросов семиозиса художественного текста не только в России, но и на Западе. Пространственность как принцип организации, произведение искусства как конечная модель бесконечного мира и другие идеи были важнейшим вкладом Лотмана в дискуссию об отношениях между текстом и реальностью.Результаты, достигнутые Лотманом в анализе теории коммуникации и художественного языка в частности, являются прочной основой для международных семиотических исследований.ГЛАВА 2. АНАЛИЗ ТВОРЧЕСТВА А.Р. БЕЛЯЕВА НА ПРИМЕРЕ ЕГО РАССКАЗА «ХОЙТИ-ТОЙТИ»2.1. Сравнительный анализ «Собачьего сердца» с «Хойти-Тойти»Принято считать, что одним из основоположников советской фантастики был Александр Романович Беляев. По мнению многих исследователей, именно с него ведет счет национальная фантастическая школа.Основная цель научной фантастики – создание образных, метафорических моделей действительности.«Собачье сердце», повесть, которая может служить наглядным примером различия методологии художественной литературы и так называемой «научной» фантастики, если сравнить повесть Булгакова с аналогичным «хирургическим» романом Беляева «Человек-амфибия» (1928).Центральным событием повести «Собачье сердце» является операция, проведенная профессором Преображенским, в результате которой появился новый человек, впоследствии принявший имя Полиграфа Полиграфовича Шарикова. Несмотря на фантастичность операции и то, что до нее Шариков был обыкновенным псом, автор представляет его нам именно как человека. На это указывают слова профессора Преображенского: «…человек, полученный в лабораторном эксперименте путем хирургического вмешательства на головном мозге…». Однако, по мнению М. А. Булгакова, операция не сделала Шарикова членом общества, поэтому Преображенский и его помощник доктор Борменталь по мере развития сюжета прямо или косвенно указывают своему подопечному на необходимость его социального развития. В то же время внимательное прочтение повести показывает, что автор через главных героев ясно дает понять свой скептицизм относительно возможности такого развития событий.По М. А. Булгакову, Шариков получил свою личность «по наследству» вместе с пересаженным гипофизом, поэтому его характер почти полностью воспроизводит характер своего донора Клима Чугункина. Скептическое отношение автора к своему герою обусловлено, конечно, сатирическим замыслом произведения, но можно утверждать, что система отношений между главными героями повести порождает множество проблем. Отношение профессора Преображенского к Шарикову определяется тем, что он возникает в результате операции. При этом Преображенский не ставил перед собой цели искусственного получения человека, его задачей было выявить роль гипофиза, поэтому превращение собаки в человека стало для профессора неожиданностью. На самом деле Преображенский не считает Шарикова самостоятельным существом, о чем свидетельствует, например, его стремление вначале действовать через систему прямых запретов. Одна из главных проблем во взаимоотношениях Преображенского и Шарикова состоит в том, что профессор не считает нужным лично помогать последнему в освоении системы норм и ценностей, которых придерживается он сам. Отношение Преображенского к Шарикову, как непредвиденный результат эксперимента, порождает своеобразную систему воспитания, которая выражается словами профессора: «…нужно молчать и слушать, что тебе говорят. Учитесь и постарайтесь стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социального общества! Обращается внимание на то, что сам Преображенский не ставит перед собой задачи чему-либо научить Шарикова. Воспитание приемлемого члена общественного общества сводится Преображенским к директивам и строгому порицанию в тех случаях, когда Шариков ведет себя не так, как от него ожидают. Все сказанное не может характеризовать профессора Преображенского как отрицательного персонажа, ограничивающего развитие Шарикова. Сам профессор оказывается в крайне сложных условиях, так как в силу своей научной специализации ему проще воспринимать Шарикова как биологическое существо, а не как человека. Преображенский оказывается совершенно не готов передать собственный опыт в доступной форме существу, полученному в ходе медицинского эксперимента. В то же время текст рассказа позволяет с уверенностью констатировать, что Шариков очень подвержен чужому влиянию и при этом достаточно быстро учится. Вначале обучение осуществляется в результате подражания, но поскольку круг общения Шарикова ограничен, он заимствует у окружающих чисто внешние черты, например манеру одеваться: «Что я, хуже людей? Идите к Кузнецкому - все в лаке. В дальнейшем обучение Шарикова проходит под руководством председателя домкома Швондера, который впоследствии рассчитывает использовать Шарикова как оружие против классового врага Преображенского. Как ни странно, но Швондер — единственный персонаж повести, который занимается планомерным воспитанием Шарикова, хотя эффективность такого обучения невысока. Тем не менее, хотя бы формально, Шарикову удается стать членом общества, он устраивается на работу и занимает руководящую должность, что позволяет говорить о достаточном уровне развития его социальных качеств. Шариков получает определенный социальный статус и начинает выполнять связанную с ним социальную роль. Этот процесс сопровождается повышением самооценки и стремлением защитить свои интересы, что выражается в его словах, обращенных к Преображенскому: «Чего я, правительство, что ли, на вас не найду?» Однако, несмотря на достигнутое положение, Шариков так и не смог полноценно сложиться как личность. Друзей у него нет, его попытка создать семью заканчивается неудачей, ведь для этого он прибегает к обману. О драматичности личностного развития Шарикова, пожалуй, лучше всего свидетельствует оценка, данная одним из пациентов профессора Преображенского, «толстым и высоким человеком в военной форме».В «Собачьем сердце» автор прежде всего продумывал, каким должен стать Шариков, а уже потом — как он создаст смесь собаки и человека. У Беляева наоборот - Ихтиандр рождается в результате авторской идеи пересадки жабр, хотя было бы несправедливо не отметить, что в "Человеке-амфибии", одном из двух своих лучших романов, писатель сумел дать в юном герое есть определенная привлекательность, что в сочетании с мелодраматической судьбой несчастного мальчика во многом объясняет популярность романа.Роман так и остался бы романтической сказкой, если бы вдруг в нашем поколении идеи доктора Сальвадора не нашли неожиданного продолжения. Эти идеи, к счастью, еще не перешли границ теории, но и высказывались они не безобидными мечтателями. Ученые, изобретатели, подводники принялись конструировать искусственные жабры и выдвигали различные проекты подгонки их под тело человека, в том числе и весьма радикальные, таким, которым позавидовал бы и сам Сальвадор.Такова одна из "лукавых юморесок" - "Хойти-Тойти". Как смешно, как забавно, как изобретательно, не правда ли? Но попробуем представить себе страдания этого мозга, этого сознания, заключенного не по своей воле в чудовищную тюрьму, несмотря даже на то, что владелец мозга был обречен на смерть.Нельзя не поставить ему в заслугу и то, что он практически первым в фантастике обратил внимание на биологические проблемы. ("Собачье сердце" появилось в том же году, но вряд ли он знал о нем).Куда важнее однако то, что Беляев проницательно, задолго до современного бума, почувствовал, что в подходе к пересадке органов скрываются серьезные этические трудности. Правда, достоверно передать жуткие, ни на что не похожие ощущения голов, отделенных от туловища, писатель не сумел. Может быть, для этого потребен талант Достоевского. Но здесь он, по крайней мере, сознавал, что с мозгом человека, попавшего в такое ужасное положение, должно твориться нечто страшное. В "Хойти-Тойти" он как бы об этом забыл. А люди не давались Беляеву с самого начала. Керн - еще один гениальный хирург и абсолютный злодей, чернота без просвета, как и его сообщник - директор дома для умалишенных Равелино; ассистентка Керна Лорен - голубое, без пятнышка воплощение прямодушия, и вовсе неразличимы три молодых человека, принимавших активное участие в спасении девушки и разоблачении Керна. Более удачен образ Брике, певички из кабаре, к голове которой пришили чужое тело; история с ее побегом из больницы и вынужденным возвращением хорошо придумана и продумана. Но и тут, подметив, что молодое, девственное тело артистки облагораживает вульгарную шансонетку, автор не сумел убедительно показать ее душевный перелом. Конфликт в душах замкнутого круга людей оказался быстро исчерпанным, и писатель, чтобы избежать топтания на месте, переводит стрелки на путь тривиального боевика, в котором психологию заменяют побеги, похищения, дома для сумасшедших, куда упрятывают здоровых людей, перелезания через стены и тому подобная рокамбольная чехарда.И хотя сыну профессора Доуэля удалось поквитаться с убийцей отца, моральный потенциал романа был исчерпан еще в первой части. Тем не менее жуткое зрелище говорящей отрубленной головы, попытка злодея спекулировать на человеческих несчастьях, экстремальные, почти экзистенциальные ситуации, в которых оказываются герои, все это и сегодня продолжает оказывать сильное воздействие на читателя... В общем, эксперименты над человеком, особенно над его мозгом, влекут за собой массу проблем не только медицинских, но и этических, к разрешению которых, пожалуй, еще никто не знает, как подступиться. Не нужно даже обращаться к фантастике, достаточно вспомнить, какая буря поднялась в прессе, когда начались пересадки сердца.2.2. Сравнительный анализ творчества Беляева с УэллсомГлавный герой цикла - профессор Вагнер - стал воплощением типа героя, объединив в себе все основные творческие идеи и цели А. Беляева.А. Бритиков справедливо отмечал, что «Вагнер среди героев Беляева — особенный человек. Он наделен сказочной властью над природой. Он перестроил собственное тело – научился выводить токсины усталости в состоянии бодрствования («Человек, который не спит»); пересадил мозг мертвого помощника («Хойти-Тойти») слону Хойти-Тойти, Вагнер в следующем послесловии пишет о таком эксперименте как о «научном предвидении» — не более того. Но в сюжете-продолжении «Хойти-Тойти» мы узнаем, что профессор «хитриет», чтобы сохранить тайну Ринга.Отдельно от всего цикла стоит рассказ «Хойт-Тойти». Стоит отметить сложную композицию рассказа: временную сюжетную линию можно разделить на три периода, каждому из которых соответствует особый тип хронотопа.Цирк — это последний период в жизни слона Хоити-Тойти с пересаженным кольцом гипофиза. Он описывает цирковую деятельность человека-слона, побег из-за нанесенной ему обиды, долгую погоню и возвращение. Время между каждым событием максимально сжато, а его отсутствие обычно компенсируется описанием реакции окружающих на действия главного героя. Здесь обнаруживается ряд особенностей биографического времени: «характер не растет и не меняется, а только пополняется: не полный, не раскрывающийся, фрагментарный в начале – становится цельным и округленным в конце», «черты характера лишены хронологии, их проявления смещены во времени».Второй период представляет собой описание операции, приведшей к слиянию гипофиза человека и тела слона. Он описан в форме дневника, поэтому используется локальное время-пространство. Автор дневника Пескова присутствует на операции, а затем участвует в наблюдениях за Рингом. События в дневнике выстраиваются последовательно, о чем свидетельствуют записи с указанными датами.Третий период характеризуется авантюрным временем с бытом (по М. Бахтину), сходным с хронотопом Золотого осла. Идентичный главному герою произведения Апулея, Хойти-Тойти, бывший до превращения в человека, описывает реальный путь странствий от первого лица в образе слона (так же, как и Луций в образе осла).Оживление мертвых частей тела, трансплантация мозга — темы, неоднократно встречающиеся в творчестве А. Беляева («Мельница с черным ртом», «Хойти-Тойти» и др.). Писателю присущ биологический уклон научной фантастики, который мы отмечали выше. Но в то же время он не склонен демонстрировать натуралистические детали, подобные экспериментам с «Острова доктора Моро». А. Беляев описывает все сухо, а иногда даже поверхностно, например, о тяжелой смерти животного в результате опытов, читатель лишь с короткой фразы профессора Доуэля. В то же время «Голова профессора Доуэля» укладывается в готическую традицию, заложенную в фантастическом романе М. Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» и характерную для этого временного периода советской литературы: в год заложил основу для основных аспектов романа, был опубликован, написана повесть «Собачье сердце» М. А. Булгакова.Для того чтобы создать единый хронотоп для всего цикла произведений о профессоре Вагнере — от первого рассказа до мини-цикла «Созданные легенды и апокрифы» — А. Беляев использует весьма нетривиальный способ: с помощью авторского Маске он пересказывает сюжет «Человека, который не спит» в одном без предисловия. «Все это и многое другое обнаружилось в «собачьем суде», и имя профессора Вагнера сразу же стало известно читающей газеты публике. Его так и называли: «Человек, который не спит». Я был одним из тех, кто заинтересовался профессором Вагнером».Такая техника, по справедливому замечанию О. Осмухиной, «профанирует образ создателя художественного текста как такового», «расщепление» его «фиктивного» автора (авторская маска в предисловии) и «настоящего автора»: именно профанированный авторский образ, замещаемый авторской маской, переворачивает привычное, традиционное повествование, предлагая иное, непривычное для читателя видение мира и самой структуры текста.Кроме того, в предисловии сообщается о переписке между автогероем и Вагнером и о том, что три последующих рассказа являются «апокрифическими», а не «настоящими» повествованиями. Таким образом, А. Беляев использует авторскую маску для создания магического ореола вокруг профессора, отвергающего реальность рассказов мини-цикла и в то же время ставящего под сомнение сам факт того, что многие события, детали и элементы фантастика.В этом контексте особенно примечательны романы «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия» А. Беляева: в них, следуя традиции романа «Остров доктора Моро» (1896) Дж. Уэллса, мотив хирургической операции, проведенной на людях с целью модернизации их тел. Таким образом, А. Беляев в своих работах предвосхищает медицинские открытия настоящих ученых, в том числе С. Брюханенко, И. Петрова и других исследователей в области трансплантации органов.Однако нельзя сказать, что все произведения А. Беляева высокохудожественны. Сам писатель не претендовал на «высокохудожественность». Для прозаика главным элементом фантастического повествования всегда была именно наука, реализуемая за счет обилия терминологии и сложных описаний околонаучных процессов. Именно в этом аспекте писатель становится новатором. Примечательно здесь и то, что Г. Уэллс, говоря о западной фантастике и сетуя на то, что она часто забывает о первой части названия жанра «научная фантастика», подчеркивал, что по-хорошему завидует А. Беляеву.Подчеркнем, что образ мага-ученого, как и условно-фантастические сюжетные коллизии цикла «Этюды профессора Вагнера», вписаны в реалистическую обстановку и находят вполне рационалистическое обоснование: на смену сказочному фокуснику, который творит волшебство «из воздуха» и становится героем детской литературы (достаточно вспомнить Гудвина в «Волшебнике Изумрудного города» А. Волкова, Хоттабыча из «Старика Хоттабыча» И. Лагина и т. д. ), приезжает фанатичный профессор, добивающийся успеха долгим умственным трудом. В этом А. Беляев, несомненно, ориентируется на Г. Уэллса, который неоднократно создавал подобные образы ученых, одержимых наукой («Машина времени»), ставил вопросы морали, нравственности в контексте научных экспериментов («Остров доктора Моро»), раскрытой в рамках условно-фантастического сюжета возможности аллегорической интерпретации («Когда Спящий проснется»). Кроме того, исследователи отмечают сходство профессора Вагнера в первом рассказе и профессора Челленджера в Артуре Конан Дойле, делая предположения, что рассказ «Отравленный пояс» является первоисточником дебютных рассказов А. Беляева о Вагнере.Впервые профессор Вагнер появляется в рассказе «Человек, который не спит»: «Пробираясь через нагроможденные машины и аппараты, корреспондент Горев увидал профессора Вагнера и в изумлении остановился. Вагнер стоял у высокой конторки. Из носа профессора шли две резиновые трубки, выходящие сквозь отверстие оконной рамы наружу. Эти трубки как бы органически связывали профессора с окружающими его машинами, будто и он сам наполовину превратился в машину. И еще одно поразило Горева: левым глазом Вагнер просматривал какую-то книгу и делал из нее левой же рукой выписки, а правый глаз он устремил на посетителя и протянул ему правую руку». В этом рассказе в полной мере отражен характер Вагнера: это ученый, который дорожит своей репутацией и готов пойти на крайние меры для того, чтобы «облагодетельствовать человечество». Более того, ближе к концу рассказа профессор Вагнер идет на осознанное убийство обыкновенных людей из капиталистической Германии для того, чтобы сбежать из плена.А. Беляев для раскрытия образа профессора также вводит в текст некоторые предметы из фантастического инструментария, которые в определенной степени тождественны чудесным вещам из сказочных текстов: трубки, которые доставляют свежий воздух из-за пределов комнаты, препарат «антигипнотоксин», который профессор добавляет в пищу, чтобы не спать, «ретардин», который Вагнер принимает, чтобы не чувствовать усталости. Такой «инвентарь» способствует созданию фантастической атмосферы и сопутствует профессору в каждом произведении цикла. 2.3. Отношение писателей к человекуПроза А. Беляева становится одним из источников формирования фантастической образности отечественной массовой культуры. Во-первых, используемые им при создании повествования фольклорные и сказочные мотивы, выстраиваемый фантастом образ нового человека общества будущего формируют особый тип сюжета и «супергероя» («Инстинкт предков», «Держи на запад!», «Человек-термо», «Анатомический жених» «Человек-амфибия», «Ариэль») задолго до формирования самого «супергеройского» канона в западной и отечественной словесности.К юмористической фантастике относится рассказ «Легко ли быть раком?». Животная метаморфоза, которая также отсылает к фольклорным источникам, становится тем фантастическим допущением, которое формирует сюжет рассказа. Как отмечает М. Бахтин: «Метаморфоза (превращение) – в основном человеческое превращение – наряду с тождеством (также в основном – человеческим тождеством) принадлежит к сокровищнице мирового доклассового фольклора. Превращение и тождество глубоко сочетаются в фольклорном образе человека. В особенно четкой форме это сочетание сохраняется в народной сказке». Главный герой не просто превращается в рака, но делает это в момент линьки, пытаясь описать свои специфические впечатления от преображения: «Безумно хотелось тишины. Болели глаза, болели уши, не было кусочка в моем теле, который не болел бы и не ныл». Обилие метафор, риторических обращений и вопросов к читателю служат одной цели – попытке понять психологию линяющего рака. В «Мертвой голове» (1928) сюжет развивается вокруг героя, который, заблудившись, начинает деградировать в условиях социальной «тишины». Создание А. Беляевым образа «одичавшего человека» позволяет включить в рассказ в единый контекст с «Робинзоном Крузо» Д. Дефо и с «Белым дикарем», «Инстинктом предков» и т.д. Кроме того, писатель также актуализирует в тексте и мотив безумия, «одичания» («Записки сумасшедшего» Н. В. Гоголя, «Блаженство безумия» Н. А. Полевого, «Двойник» Ф.М. Достоевского и т.д.). Рассказ также примечателен в жанровом отношении. Главный герой – Жозеф Морель – типичный беляевский уч ный-волшебник (сродни профессору Вагнеру в цикле «Изобретения профессора Вагнера»), в тексте являющийся энтомологом. В процессе поиска бабочки по названием Мертвая голова окружающий мир героя трансформируется, предстает волшебным, но в итоге это оказывается только результатом обычной лихорадки. Так, в этом рассказе, предстающем в измененной форме классической «робинзонады», А. Беляев наблюдает за постепенной деградацией великолепного ученого: «Главное изменение его психики заключалось в том, что у него постепенно угасало само чувство общественности», – а затем следит за последовательным восстановлением сознания «бессловесного существа», прожившего в джунглях пятнадцать лет и сделавшего огромное количество открытий в процессе уже безумного рефлексивного поиска таинственной М ртвой головы. А. Беляев также обращается и к сатирико-юмористической традиции. Одним из ярких примеров является рассказ «Сезам, откройся!!!». Уже название отсылает к сюжету сказки «Али-баба и сорок разбойников», в которой присутствуют мотивы обмана, мошенничества, мотив недостижимых сокровищ, к которым все стремятся, но не могут получить. Переосмысливая восточный сюжет, прозаик созда т образ антагониста, который добывает сокровища плутовским пут м. Изучая психологию преступников и их жертв, А. Беляев рисует картину идеального одурачивания, применимую и к реалиям актуального для него времени. В романе «Властелин мира» (1926, 1928) главным фантастическим допущением является гипотеза о возможности создания «машины внушения», действующей как на отдельного человека, так и на большие массы людей. Тем самым, параллельно с «Гиперболоидом инженера Гарина» (1927) А. Н. Толстого произведение А. Беляева развивает концепцию, которую художественно описал В. Орловский в «Машине ужаса», 1925 (изобретение в романе было способно воздействовать с помощью достаточно сильного электромагнитного луча на мозг человека). Исходя из этого акцента на человеческое сознание, его биологические характеристики, роман А. Беляева можно отнести к так называемой «биологической» фантастике, исследующей возможности влияния на человеческое тело, границы возможностей самого человека в биологическом плане, принципы функционирования мозга, его связи с телом, с жизнью души, духа. Итак, фантастическое в тексте – «машина внушения» Штирнера – становится только необходимым сюжетным элементом, который позволяет писателю создать условия для «антропологического» эксперимента. Развивая авантюрный, детективный сюжет, писатель в первую очередь пытается ответить на вопрос «сможет ли человек обладать безграничной властью над собой и как этого достичь?». И подобная постановка вопроса становится важной для прочих произведений писателя, будь то романы-гипотезы, помещающие человека в разные среды существования: океан («Человекамфибия») и воздух («Ариэль»), или произведения, где важным мотивом становится трансформация человеческого тела («Голова профессора Доуэля», «Властелин мира», «Человек, потерявший лицо», «Человек, который не спит», «Хойти-Тойти»). И А. Беляев продолжает развитие идей сверхчеловека и поиска своего места в обществе в «Человеке-амфибии» и особенно в «Ариэле», очевидном наследнике «Блистающего мира». Сверхчеловек А. Беляева проходит похожий жизненный путь – непринятие его способностей социумом, несчастливая любовь, жизненная трагедия, тюрьма, борьба с теми, кто пытается его использовать, горькая победа. Образ закованного в цепи сверхчеловека – это олицетворение главной идеи как А. Грина, так и А. Беляева. Общество в романе стремится избавиться от другого, чужого, захватить над ним власть, обрести за его счет могущество, не видя в сверхчеловеке близкого, наделенного теми же чувствами. Так, герой, сталкиваясь с непониманием, все больше поглощается своей «природной» половиной: «Ихтиандр нарушал установленный мною режим. Он слишком долго оставался на воздухе, переутомил свои легкие, и у него развилась серьезная болезнь. Равновесие в его организме нарушено, и он должен большую часть времени проводить в воде. Из человека-амфибии он превращается в человека-рыбу...». Впоследствии произведения, развивающие идеи сверхчеловека, героя, имеющего определенные – биологические, физиологические, мистические и проч. – «способности», и его связи с социумом, получат другой оттенок и сформируются в сюжет о супергероях, творящих добро. И можно сказать, что А. Беляев был одним из первых, что художественно оформил саму «супергеройскую» тематику, став также е первооткрывателем для советской словесности. Таким образом, в творчестве А. Беляева «московского» периода формируется основная формула его текстов, представляющая собой синтез динамичного авантюрного сюжета и фантастических элементов, представленных через технические аппараты или определ нные операции, призванные расширить возможности человеческого тела, а также подч ркнутого идеологического подтекста. А. Беляев становится зачинателем фантастической литературы о научных экспериментах, где приключенческий и / или детективный сюжет часто становится доминантой текста, позволяющей в яркой форме проводить «антропологический» эксперимент. Также в его романах организуются основные образы беляевских героев. При этом внимание прозаика к подобным героям можно объяснить причинами как биографическими (интерес к научным изысканиям, чувство оставленности во время тяжелой болезни и проч.), так и литературными (влияние Г. Уэллса, А. С. Грина, Ж. Верна и др.). В романе «Человек, потерявший лицо» (1929) актуализируется тема метаморфозы, трансформации внешности. При этом в тексте речь ид т не о символическом обезличивании человека, но о подч ркнуто физиологической трансформации. Главный герой, комик Антонио Престо, заслужил свою популярность из-за «безобразного вида», который становится антитезой его страдающей душе. Роман «Лаборатория Дубльве» (1938) знаменует кризис романтического героя в научно-фантастической прозе А. Беляева. Как и в других романах, центральной здесь становится гуманистическая проблематика, которая находит свое локальное воплощение – человек в конфликте с собственным внутренним миром. Однако если раньше герои произведений фантаста имели подчеркнуто романтическую характеристику (профессор, ученый волшебник, борец или изгой), заимствованную А. Беляевым у неоромантической традиции А. Грина и пр., то в романе «Лаборатория Дубльве» прагматик побеждает мечтателя. Эта нехитрая формула стала итогом долгой работы писателя в жанре научно-фантастического романа. Подстегиваемый редакторами и читателями, научный прагматизм главных героев вышел, наконец, на первый план, обнажив скорее внутренний конфликт самого А. Беляева, чем противоборство героев романа – «друзей соперников» Л. Сугубова и И. Лаврова.Проблемно-тематический диапазон в романах А. Беляева существенно расширяется. Важнейшими для писателя становятся темы «лишнего человека» («Человек-амфибия», «Ариэль»), внушение и управление людьми на расстоянии («Властелин мира»), проблема последствий преждевременных научных открытий («Голова профессора Доуэля», «Человек, потерявший свое лицо»), проблема попадания мощного оружия будущего «не в те руки» («Продавец воздуха»). Антигероем почти всех произведений писателя, что и вполне вписывается в его мечту о построении коммунистического будущего, и соответствует канону соцреализма, является «капиталист», люди мира «потребления», желающие власти и денег. Именно человек и его отношения с обществом на фоне длительного путешествия становятся главной действующей темой в романах «Подводные земледельцы», «Прыжок в ничто», «Воздушный корабль», Таким образом, можно сказать, что если в 1920-е гг. в текстах А. Беляева превалирует борьба человека с обществом под влиянием фантастического допущения, то в 1930-е гг. допущение становится лишь фоном, тогда как на первый план выходит мотив путешествия.В научно-фантастических произведениях западной литературы образ человека-творца, который трансформирует окружающий мир без использования волшебных, магических средств, является одним из ключевых и традиционных (доктор Моро из «Острова доктора Моро» Г. Уэллса). Герой исследователь в указанных текстах наделяется мифической силой, которая через иллюзию научности создает у читателя ощущение правдоподобности описываемых событий. В отечественном же контексте ученый как герой не становился главным и ключевым персонажем в художественном тексте. Популяризация образа ученого пришлась на 1920-е гг. В одно время были написаны «Голова профессора Доуэля» А. Беляева, «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого, «Собачье сердце» М. Булгакова и другие подобные произведения. Здесь главным героем предстает исследователь экспериментатор, первооткрыватель и создатель принципиально новых фактов науки. С. Иванова отмечает, что в этот литературный период появляется два типа образов ученых: «завоеватель (конкистадор) и исследователь (следопыт)».При этом исследователь подчеркивает, что «задача следопыта – изучать, совершая подвиги самопожертвования, и готовить почву для дальнейшего развития мира, т.е. новый человек идет и исследует неизведанное, чтобы открыть новые горизонты для всего мира. Таким героем являются профессора Преображенский и Персиков, так как они исследуют мир и пытаются проложить путь для других. Другой тип ученого – захватчик, конкистадор. Таким ученым является Гарин, который, несмотря на свой индивидуализм, остается носителем нового знания. Пусть и не ученый, но к такому типу принадлежит Гусев, он поднимает революцию на Марсе, борясь за права рабочих». Таким образом, главные герои циклов Г. Голубева предстают увлеченными учеными исследователями, творцами, как профессор Вагнер из одноименного цикла А. Беляева. Они преданы науке, готовы положить жизнь на исследования в своей области. Важно также и различие между конструируемыми персонажами. А. Беляев был одним из первых отечественных писателей, кто романтизировал образ ученого-исследователя. Ученый А. Беляева – это одновременно и рационалист, логик, профессор, но также и экспериментатор, «фокусник», волшебник. Его образ репрезентуется в каждом новом произведении через новое фантастическое допущение, которое превращает его из тривиального персонажа рационалистической прозы в полумифическое сказочное существо: «Его глаза двигались также независимо один от другого, и Вагнер мог, таким образом, наблюдать за несколькими явлениями сразу. Он мог писать одновременно правой и левой рукой…».ЗАКЛЮЧЕНИЕТаким образом, в данной работе были выполнены все задачи, поставленные перед нами, а также достигнута цель. Рассмотрена сущность и понятие прецедентного текста, ознакомлены с автокоммуникациями по М.М. Бахтину и теорией Лотмана, проведен сравнительный анализ «Собачьего сердца» с «Хойти-Тойти», проведен сравнительный анализ творчества Беляева с Уэллсом.Термин «прецедентный текст» был введен в научный обиход Ю.Н. Караулова, прецедентные тексты определяются им как тексты, «(1) значимые для конкретного человека в познавательном и эмоциональном отношении, (2) имеющие надличностный характер, т.е. известные широкому кругу данной личности, в том числе и его предшественникам и современников, и, наконец, таких, (3) обращение к которым многократно возобновляется в дискурсе данной языковой личности».В русской философии в творчестве Бахтина произошел переход к пониманию автокоммуникации как самотрансценденции в форме «внутреннего диалога», что выразилось в его концепции полифонического романа. Автор полифонического романа присутствует только во всем пространстве произведения. Бахтин пересматривает само представление о «я», «я» у него есть отношения между собой и другим, сознанием и бессознательным в форме диалога. В диалоге бессознательное становится сознательным индивидуальным бессознательным через дискурс, выражающий архетипы коллективного бессознательного, творчески преобразованные в интенции индивидуального сознания.Работы Ю.М. Лотмана оказали влияние на теоретическую постановку вопросов семиозиса художественного текста не только в России, но и на Западе. Пространственность как принцип организации, произведение искусства как конечная модель бесконечного мира и другие идеи были важнейшим вкладом Лотмана в дискуссию об отношениях между текстом и реальностью.Принято считать, что одним из основоположников советской фантастики был Александр Романович Беляев. По мнению многих исследователей, именно с него ведет счет национальная фантастическая школа. Основная цель научной фантастики – создание образных, метафорических моделей действительности.«Собачье сердце», повесть, которая может служить наглядным примером различия методологии художественной литературы и так называемой «научной» фантастики. Образ мага-ученого, как и условно-фантастические сюжетные коллизии цикла «Этюды профессора Вагнера», вписаны в реалистическую обстановку и находят вполне рационалистическое обоснование. В этом А. Беляев, несомненно, ориентируется на Г. Уэллса, который неоднократно создавал подобные образы ученых, одержимых наукой («Машина времени»), ставил вопросы морали, нравственности в контексте научных экспериментов («Остров доктора Моро»).Отдельно от всего цикла стоит рассказ «Хойт-Тойти». Стоит отметить сложную композицию рассказа: временную сюжетную линию можно разделить на три периода, каждому из которых соответствует особый тип хронотопа.Оживление мертвых частей тела, трансплантация мозга — темы, неоднократно встречающиеся в творчестве А. Беляева («Мельница с черным ртом», «Хойти-Тойти» и др.). Писателю присущ биологический уклон научной фантастики. Но в то же время он не склонен демонстрировать натуралистические детали, подобные экспериментам с «Острова доктора Моро». В предисловии сообщается о переписке между автогероем и Вагнером и о том, что три последующих рассказа являются «апокрифическими», а не «настоящими» повествованиями. Таким образом, А. Беляев использует авторскую маску для создания магического ореола вокруг профессора, отвергающего реальность рассказов мини-цикла и в то же время ставящего под сомнение сам факт того, что многие события, детали и элементы фантастика. В этом контексте особенно примечательны романы «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия» А. Беляева: в них, следуя традиции романа «Остров доктора Моро» (1896) Дж. Уэллса, мотив хирургической операции, проведенной на людях с целью модернизации их тел. В научно-фантастических произведениях западной литературы образ человека-творца, который трансформирует окружающий мир без использования волшебных, магических средств, является одним из ключевых и традиционных (доктор Моро из «Острова доктора Моро» Г. Уэллса). В одно время были написаны «Голова профессора Доуэля» А. Беляева, «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого, «Собачье сердце» М. Булгакова и другие подобные произведения. Здесь главным героем предстает исследователь экспериментатор, первооткрыватель и создатель принципиально новых фактов науки. С. Иванова отмечает, что в этот литературный период появляется два типа образов ученых: «завоеватель (конкистадор) и исследователь (следопыт)».Важнейшими для писателя становятся темы «лишнего человека» («Человек-амфибия», «Ариэль»), внушение и управление людьми на расстоянии («Властелин мира»), проблема последствий преждевременных научных открытий («Голова профессора Доуэля», «Человек, потерявший свое лицо»), проблема попадания мощного оружия будущего «не в те руки» («Продавец воздуха»).В 1920-е гг. в текстах А. Беляева превалирует борьба человека с обществом под влиянием фантастического допущения, а в 1930-е гг. допущение становится лишь фоном, тогда как на первый план выходит мотив путешествия.СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВАвтономова Н. Деррида и грамматология // Деррида Ж. О грамматологии. М.: AdMarginem, 2000. – 7-107 с.Автономова Н. С. Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках (Критический очерк концепций французского структурализма]. М.: Наука, 1977. – 272 с.Андриенко А. В. Неизвестный Александр Беляев. – Иерусалим: Млечный путь, 2012. – 294 с. Андриенко А. В. Смоленские тропы А. Р. Беляева. – М.: Изд-во «Бук Чембэр Интернэшил», 2012. –147-152 с. Арнольд, И.В. Стилистика. Современный английский язык / И.В. Арнольд. - 6-е изд. - М.: Флинта : Наука, 2004. – 84 с.Багоцкий С. В. Коммунистическое будущее в советской фантастике // Пятые Лемовские чтения. – Самара: Самарская гуманитарная академия, 2020. – 369-373 с. Баженова, Е.А. Интертекстуальность / Е.А. Баженова // Стилистический энциклопедический словарь русского языка. - М. : Флинта : Наука, 2006. –104-108 с.Балашова, Л.В. Метафора и языковая картина мира носителя слэнга (на материале прецедентного мира «Детство») / Л.В. Балашова // Вестник ИГЛУ. Сер. Филология. –2008. –№ 2. – С. 4-9.Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989. – 616 с.Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советский писатель, 1963. – 234 с.Беляев А. Р. Полное собрание сочинений : в 7 т. – М.: Эксмо, 2009. – 51 с. Бенуа П. Деррида. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2018. – 640 с.Березович, Е.Л. Прецедентный топоним в русской языковой традиции: механизмы формирования и функционирования / Е.Л. Березович // Ономастика Поволжья: тез. докл. IX меж-дунар. конф. - Волгоград : Перемена, 2002. – 147-149 с.Булгаков М. А. Малое собрание сочинений. – М.: Азбука- Классика, 2017. – 832 с. Вацковская, И.С. Прецедентное имя в политическом дискурсе / И.С. Вацковская // Stu-dia Linguistica XVII. Язык и текст в проблемном поле гуманитарных наук. - СПб. : Политехника-сервис, 2008. –338-342 с. Гудков, Д.Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентное/ Д.Б. Гудков. - М. : Изд-во МГУ, 1999. – 83 с.Денисова, Г.В. В мире интертекста: язык, память, перевод / Г.В. Денисова. - М. : Азбуковник, 2003. – 18 с.Исаева Р. У. Наука и проблема человеческого счастья в романе А. Р. Беляева «Человек-амфибия» // Актуальные проблемы чеченской и общей филологии («Дешериевские чтения–2016»), 2016. – 35-39 с. Караулов, Ю.Н. Русский язык и языковая личность / Ю.Н. Караулов. - Изд. 6-е. - М. : 20. Изд-во ЛКИ, 2007. – 104 с.Козьмина Е. Ю. Фантастика начала ХХ века в жанровом освещении // Научный диалог. – 2017. – № 6. – С. 148–157. Костюков Л. В. Беляев Александр Романович // Русские писатели, ХХ век: биографический словарь: А-Я // Сост. И. О. Шайтанов. – М.: Просвещение, 2009. – 81 с. Красных, В.В. Виртуальная реальность или реальная виртуальность? (Человек. Сознание. Ком- 21. муникация) / В.В. Красных. - М. : Диалог-МГУ, 1998. – 116 с.Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // М. М. Бахтин: pro et contra. Личность и творчество М. М. Бахтина в оценке русской и мировой гуманитарной мысли. СПб.: РХГИ. –2001. – Т. I. – С. 213-243.Кристева Ю. Разрушение поэтики // Михаил Бахтин: pro et contra. Личность и творчество М. М. Бахтина в оценке русской и мировой гуманитарной мысли. СПб.: РХГИ. –2002. – Т. II. – С. 7-32.Лотман, Ю. М. Автокоммуникация: «Я» и «Другой» как адресаты / Ю. М. Лотман. Семиосфера. - СПб.: Искусство-СПб, 2001. – 163-177 с.Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфе-ра - история. М.: Языки русской культуры, 1996. – 464 с.Петрова, Н. В. Интертекстуальность как общий механизм текстообразования (на материале англо-американских коротких рассказов) / Н.В. Петрова.- Волгоград, 2005. – 123 с.Ревич Ю.В. Легенда о Беляева. М.: Ин-т востоковедения РАН, 1998. – 117-140 с.Сергеева, Г.Г. Аспекты функционирования прецедентных имен в молодежной среде [/ Г.Г. Сергеева // Филологические науки. – 2003. – № 2. – С. 102-110.Слышкин, Г.Г. От текста к символу: лингвокультурные концепты прецедентных текстов в сознании и дискурсе / Г.Г. Слышкин. - М. : Aкадемия, 2000. – 86 с.Филиппова C. Интертекстуальность как средство объективизации картины мира автора / С.Г Филиппова.- СПб., 2007. – 95 с.Фомин, A.A. Прецедентные онимы в художественном тексте/ A.A. Фомин // Ономастика и диалектная лексика: сб. науч. тр. - Екатеринбург : Изд-во Уральского ун-та. – 2003. – Вып. 4. – С. 130-147.Чумак-Жунь, И.И. Функционирование прецедентного образа в поэтическом дискурсе / И.И. Чумак-Жунь // Художественный текст и языковая личность: материалы IV Всерос. науч. конф. - Томск : Изд-во ЦНТИ, 2005. – 83-87 с.Шарков Ф.И., Подгорная Л.Д. Генезис теорий массовой информации и коммуникации. // Коммуникология. – 2013. – Том 2. № 2. – С. 24-39.